Книга Испытание сталью - Виталий Храмов

– Не было такого!

– Ах, да! Совсем забыл! Русского мужика казаки давно перестали считать своими. Зазнались. И в гражданскую вели себя в России так же, как на вражеской земле. Так кто ж виноват, что мужик перестал видеть в казаке опору Отечества, а увидел лишь разбойника? Татя. А с ними разговор у мужика – только один. На языке дубины и топора. А теперь, когда казаки надели мышиную форму фашистов, под знаменем со свастикой своих стали убивать, – вообще звездец! Последний гвоздь в гроб казачества, как явления, загнали. А жаль. Но вполне справедливо. Часть организма, что перестаёт функционировать штатно, отмирает и должна быть удалена из организма. То же самое произошло и с аристократией. Ни царя, ни князей, ни дворян. Они не захотели выполнять свою работу, единственной их функцией стало – паразитирование. Теперь их работу выполняют другие. Вы их красными наркомами называете. Как зазвездятся, станут паразитами, их тоже скинут. Народ у нас терпимый, но и на расправу ярый.

– Чудно вы говорите, товарищ командир, – вдруг подал голос Крыс.

– Уж как есть.

– Вроде и не агитируете, а всё одно – агитируете.

А ты не так прост, крыса.

– А ведь теперь и вы – враг народа. И вам тоже нет возврата. Под трибунал потащат.

– Бывает, – согласился я, – потащат. Так ведь и сам виноват.

– Это в чём же? – вскочил Авторадио. – Ты – сдался?

– Нет. Хотя… Я дал себя застать врасплох, дал себя ранить, дал себя пленить.

Оба моих собеседника пристально смотрели на меня. Не понимают? Или, как обычно, ненормальным посчитали? Орхеневшим типом с завышенными требованиями к самому себе?

А что, не так разве? Только требования эти не завышены. Виноват. Позволил случиться тому, что случилось. И что, что Волкодав энкеведешный выше званием? Пох на его геометрию! Не должен был самоустраняться, не должен был пускать всё на самотёк. Звание – ничто. Там я был командир! Я был старшим, по факту. И вся полнота ответственности на мне. За плен, за обезглавливание подразделения в ответственный момент, за неизвестный мне исход прорыва. За жизни моих бойцов. За смерти, которых можно было избежать.

В том числе за жизнь этого призрака, что топает сквозь всё ещё зелёные кусты. Ветки с уже редкими листьями исчезают в нём, как в голограмме. Дико видеть было происходящее. Сознание противится неестественности процесса – ветки должны изгибаться, отталкиваемые телом идущего, а не растворяться в нём.

Я так явно смотрел на Громозеку, что двое моих спутников тоже посмотрели в ту же сторону, ничего не увидели, этого павшего, но восставшего, бойца видел только я. Ничего не увидели, переглянулись. Пох на них! Пусть думают, что хотят!

– Статус?

– Населенный пункт. Пять подворий, пристройки, сараи. Населения нет. Тел тоже. Живности – никакой.

– Точно?

– Я бы живых учуял.

– Тогда, привал окончен! – приказал я уже вслух, поднимаясь, помогая себе рукой, цепляясь за дерево. – Пятачок, а не пора ли нам подкрепиться? Кто ходит в гости по утрам, тот поступает мудро. Стаканчик здесь, стаканчик там – на то оно и утро! – Напевал я себе под нос.

И уже мысленно:

– Громозека, а ты пожрать не найдёшь? Может, у тебя и на жрачку нюх прорежиться?

– Попробую.

– Попробуй. Тебе-то хорошо – ты уже никакой нужды не испытываешь. А я вот мёрзну, болею, голодаю, недосыпаю. И вообще, работа военнопленного – сплошной стресс! И молока за вредность не выдают.

И мы рассмеялись. А когда увидели лица моих спутников, ржали ещё хлеще! Хотя их понять можно – человек, который внаглую узурпировал власть в отряде, смотрит в никуда, разговаривает сам с собой, ржёт без причины. Явно тронулся по фазе! Прямо за будущее страшно.

– В голове моей опилки – не беда! Да, да, да! Но кричалки и вопилки сочиняю я неплохо, иногда. Да!

Прямо и настроение от этой песенки из детства стало повышаться:

– Хорошо живет на свете Винни Пух! Оттого поёт он эти песни вслух. И не важно, чем он занят, если он худеть не станет. А ведь он х…ть не станет! Никогда! Да!

– Посёлок был покинут в спешке. Население оставляло на местах всё. Вообще всё.

– Странно.

– То-то и оно. Немцы всех выгоняли с нашего пути? Так я подумал, но, блин, на кой ляд такие сложности?

– Вообще всех? Вообще никого не видели?

– То-то и оно. Страшно даже было. Печи тёплые, постели – расправлены, в умывальниках – вода. Припасы – в ангарах и погребах. Не велики, конечно, но были! И ни одной живой души! Как все разом испарились в мире, только мы одни и остались. От одной мысли такой озноб колотил. Чертовщина прямо мерещиться начала.

Особист покачал головой, вздохнул, потёр глаза, с горестью посмотрел на пустую кружку, чай в которой иссяк уже час назад, и встал:

– Караул! Отведите арестованного на гауптвахту. Завтра продолжим выслушивать похождения бравого солдата Швейка.

Не верит. Это я тебе ещё не всё рассказываю. На самом деле было ещё сложнее всё.

– Сколько нам ещё идти? – спросил я Пяткина.

Сфинкс показывает мне ряд символов. Они мне ничего не говорят. Правильно – нашей системы счисления он не знает, да и цифр-букв – тоже. А я не знаю – его.

Пришелец, кули! С самого Сатурна. Или Марса. И не зелёный. Такой же человек, как и все. Уж если бы была разница в физиологии, в лагерном лазарете бы заметили. Не совсем же они тормоза? Пусть и не сильно квалифицированный медперсонал был, но всё же заметили бы отличия, если бы они были. Два сердца, например. Или кровь – синяя, как у медуз. А так – тишина. Значит, хомо, тот, что сапиенс. Что от обезьяны с Божьей помощью. Ха-ха! У них, на Сатурне, тоже были обезьяны, тоже друг друга палками по головам колотили, чтобы поумнеть и резко изменить генетический код.

А может, не пришелец, а попаданец? И не из космоса, а из будущего? Или очень старательно забытого прошлого. Тоже можно допустить. И не космолёт там, а ДэЛориан. Тот, что машина времени. А этот – Марти Макфлай. Тот тоже угодил к ковбоям и индейцам, как колбаса в рукомойник. И оделся в соответствующий эпохе костюм, а случился форсмажор – и вот он беспомощный лежит перед бежавшими военнопленными в лесу в окружении врагов. Бывает!

Довожу его до машины времени, и он меня подбрасывает до 2010 года. Или хоть до 2000-го. Иех-х-ха! Мечты, мечты, где ваша сладость? Ладно, будет надеждой номер раз.

Символы в рамке, удерживаемой сфинксом, меняются, но мне они – филькина грамота. Из каких ты времён, если ни кириллицы, ни латиницы, ни арабских цифр ты не знаешь?

– Ладно, давай иначе. Ты же понимаешь, о чём я говорю? Понимаешь. Прикинь, сколько нам дней ещё идти, если будем двигаться с той же неспешностью? Один, два, больше?