Книга Первый шаг - Лариса Телятникова

— Понятно, — сказала я, поняв, что ничего не понимаю.

Но вскоре вся идея сделалась прозрачней ключевой воды. Газета выходила дважды в месяц; на каждом продающемся экземпляре имелась своя маленькая проекция Кренделя, по-настоящему обитавшая только на редакционном стенде. Едва новый выпуск появлялся в продаже — проекции транслировались уже на него, на старом же оставался простой неподвижный рисунок. Проекции же запросто перемещались по всему листу, дрыхли где хотели, дописывали заметки как считали нужным, а иные материалы даже закрывали от читательских взглядов собственным телом.

Вообще-то цензуры в «Нашей газете» не было — одним из ее главных лозунгов и была пресловутая свобода слова. Каждый мог принести в редакцию свою статью; каждый мог свободно написать ответ на чужую, при этом сама редакция оставляла за собой право высказать свое мнение по любому поводу. Ее мнение вполне могло не совпадать с мнением автора.

Роль цензуры добровольно взял на себя мгымбрик. Он, собственно, пропускал абсолютно все — за исключением текстов, как-то нехорошо отзывавшихся о Рихтере. Не знаю уж, чем его ухитрился так обаять наш не шибко-то положительный магистр, но результат был налицо. К хулителям Эгмонтовой чести (а таковыми назывались все, кто упоминал магистра в своей статье, не написав при этом, какой он весь из себя хороший) мгымбрик был суров и беспощаден. Самым злостным он даже отказывался продавать свежий выпуск: едва провинившийся смотрел на листочек, как все буквы с него исчезали, а из рисунков оставался только когтисто-чешуйчатый кукиш на всю страницу. Правда, все это происходило только после того, как серебрушка была опущена в копилку.

Идея с газетой мигом пошла в массы. Народ валом повалил в журналисты; естественно, вскоре ажиотаж спал, но и оставшихся вполне хватило для осуществления нормальной редакционной работы. Вскоре газета разрослась до четырех листочков, сшитых в единую тетрадку, — подскочила, разумеется, и цена: теперь свежая пресса стоила ажно две серебрушки. Но денег было не жалко: их окупала хотя бы коротенькая колонка «Глас народа», автором которой неизменно оказывался мгымбр. Писал он ехидно, даже, пожалуй, слишком.

Мне, впрочем, нравилось. Да и не мне одной.

Двенадцатого числа месяца стужайла в Академию с визитом пожаловал старший герцог Ривендейл.

К визиту этому все мы готовились добрых три недели. Директор через день собирал адептов в Главном зале; нас учили, как конкретно должно приветствовать высокого гостя, о чем с ним позволительно говорить и со сколькими поклонами следует открывать перед ним дверь. К четвертому разу я начала понимать Ривендейла-младшего, сбежавшего из отцовской вотчины в Академию за тридевять земель.

Генри, кстати, взяли консультантом.

В первую голову нас заставили вызубрить имя старшего герцога — Ричард Ривендейл — так, чтобы оно отскакивало от зубов. Полин, изо всех сил стремившаяся понравиться Генри, бормотала имя герцога даже во сне. Также нас строго-настрого предупредили, чтобы Ричарда не вздумали ненароком назвать Рычардом — в роду Ривендейлов был и такой, младший брат теперешнего герцога, с которым они были в изрядной вражде. Говорили, что в юности братья были очень даже дружны, а ссора случилась гораздо позже. Ищите женщину — причиной разлада сделалась будущая матушка Генри, ушедшая от Рычарда к Ричарду и даже вышедшая за него замуж. Сдается мне, она это сделала из-за большей благозвучности имени. Так или иначе, но перепутать одного с другим означало огрести себе немалые неприятности. Генри рассказывал, что, когда он был маленьким и путал «р» твердое с «р» мягким, на всякий случай не рисковал называть отца по имени. Даже юный возраст не мог служить ему оправданием.

Каким-то образом герцог ухитрился прибыть незамеченным. Вместо почетной делегации, должной встречать его в холле, там обнаружились только близнецы аунд Лиррен, в последнее время резко полюбившие одиночество. Завидев вампира, они попытались было слинять, но заклинание, наложенное Эгмонтом, само толкнуло их к двери.

На проводимых директором ликбезах близнецов не замечали ни разу, но дипломатического скандала тем не менее не произошло. Повинуясь действию коварных чар, братья высказали всю безграничность своего уважения к гостю в столь изысканных выражениях, что, боюсь, большинство из них оказалось бы в новинку и Генри Ривендейлу, не говоря уже о нашем директоре.

Герцог благосклонно внимал. Ему определенно понравилось.

Когда же в холл спустились учителя, привлеченные изменением магического поля — старший герцог, как и большинство вампиров старше трехсот лет, обладал немалой мощью, — Ривендейл, с восхищением указав дланью на близнецов, сказал директору, что никак не ожидал встретить в этих стенах столь тонких знатоков вампирского этикета. Подумав, он добавил, что вообще не предполагал за эльфами такой любви к соблюдению старинных традиций. Директор, тоже не знавший за близнецами подобных пристрастий, подозрительно покосился в их сторону. Рихтер же, вежливо улыбнувшись, заверил герцога, что эти двое есть адепты, конечно, талантливые, но безответственные, так что в Академии имеются и лучшие. Герцог закономерно задумался, пытаясь представить себе лучших.

Но возможностей таких ему постарались не предоставить. Герцог входил в попечительский совет, и магистрам вовсе не улыбалось разочаровывать его в нравственности опекаемых адептов.

С герцогом Ривендейлом я пересеклась всего только один раз.

Я в очередной раз вывалилась из комнаты, открыв дверь со всей возможной для элементали скоростью. Привычные адепты и даже магистры обходили эту дверь стороной, и оттого я не сразу поняла, что ухитрилась-таки кого-то ею задеть. Присмотревшись же, я не поверила глазам. Это был сам герцог Ривендейл.

Бесконечные наставления директора мигом вылетели у меня из головы. Я стояла, ничего не говоря и больше всего боясь, что случайно назову герцога Рычардом. Хотя я не выпью столько, чтобы вздумать назвать незнакомого вампира просто по имени, исключая фамилию и титул.

Генри здорово походил на своего отца. Знаменитую линию профиля, которую, вздыхая, частенько рисовала на черновиках Полин, младший герцог унаследовал именно от него. Ривендейл-старший был так же высок и легок в кости и двигался так же быстро — я, помнится, еще удивилась, почему он не успел отшатнуться от моей двери. Лицо у него было достаточно жесткое, взгляд — очень острый, вообще я бы не хотела иметь такого во врагах. На поясе у него висела шпага, изрядно походившая на ту, с которой не расставался Генри. Эта, правда, была гораздо древнее. На рукояти я не заметила никаких драгоценностей, да и ножны были потертые, но лучшее украшение истинного клинка — это прежде всего он сам.

Герцог молчал, внимательно меня рассматривая. На аристократически-бесстрастном лице не отражалось никаких эмоций. Я прикидывала, успел ли рассказать Генри отцу про проспоренное золото. Хорошо бы, не успел: кто знает, как его отец отнесется к поражению наследника.

Наверное, все-таки не успел. Лицо у герцога было непроницаемым (под отца, видно, Генри и работал, пытаясь изобразить на физиономии должный градус непоколебимости), но по эмпатии у меня было твердое «отлично». По-моему, я отчего-то ему понравилась.