Книга Элоиза и Абеляр - Режин Перну

Надо сказать, что позиция и поступки Бернара Клервоского, как в его время, так и впоследствии, вызывали неоднозначную реакцию: кто-то их осуждал, кто-то восхвалял. Сансский собор в определенном смысле получил свое продолжение: повсюду в школах развернулась оживленная, страстная полемика, в ходе которой каждый становился на сторону одного из соперников. Мы можем найти отзвуки этой полемики в письме ученика Абеляра Беренгария из Пуатье; он не присутствовал лично на соборе в Сансе, но тем не менее описывал события «мощными мазками смелой кисти», подвергая яростным нападкам Бернара Клервоского. «Мы льстили себя надеждой, — пишет он, как бы обращаясь к аббату из Клерво, — найти в третейском суде твоих уст само заключенное в них милосердие Небес, безмятежное спокойствие и ясность воздуха, плодородие земли, благословение плодов. Голова твоя, казалось, касалась облаков, и, согласно известной народной пословице, тень от ветвей твоих превосходила тени гор… Ныне же, о горе! Проявилось то, что было прежде сокрыто, и ты наконец обнажил ядовитое жало прежде дремавшей змеи… Ты избрал Пьера Абеляра мишенью для твоей стрелы… Ты изрыгнул на него яд твоей злобы… перед лицом епископов, созванных отовсюду на Сансский собор, ты объявил его еретиком… Ты обратился к народу, чтобы народ возносил за него молитвы Господу, но в душе ты уже был внутренне расположен изгнать его из христианского мира». Далее Беренгарий описывает с большими преувеличениями в самых оскорбительных для Бернара выражениях сцену, на которой он лично не присутствовал, а именно собрание прелатов, состоявшееся вечером 2 июня. «После трапезы, на которую были созваны епископы и аббаты, Бернар тогда повелел принести труды магистра Пьера Абеляра, и после разыгравшейся сцены настоящей оргии он якобы легко добился от прелатов осуждения этих трудов, зачитав ловко и хитроумно, с большим коварством отобранные отрывки. Надо было видеть, как эти прелаты нападали на Абеляра, как его поносили, как стучали ногами, смеялись и шутили так, что любой по их поведению сделал бы вывод, что обеты свои они давали не Христу, а Вакху. Среди всего этого шума передаются из рук в руки бутылки, воздается должное чашам и кубкам, дегустируются вина и орошаются глотки прелатов». Далее автор описывает прелатов — одни пребывали во власти сна, другие сидели, раскачиваясь с закрытыми глазами, а третьи бормотали сонными голосами, еле ворочая языками: «Осуждаем! Предаем проклятию!» Весь этот памфлет написан в таком тоне; он был опубликован чуть ли не на следующий день после осуждения Абеляра и, разумеется, никоим образом не способствовал тому, чтобы настроить тех же прелатов благоприятно по отношению к Абеляру!

Несколько лет спустя Беренгарий из Пуатье отрекся от своего творения, сочиненного, по его словам, в дни юности, когда у него едва-едва пробивалась борода. И все же заслуга его, с нашей точки зрения, весьма велика, потому что он передал нам драгоценнейший текст «Апологии» Абеляра — работы, предназначенной Элоизе.

Действительно, вечером того дня, когда состоялся Сансский собор, Абеляр принял решение тотчас же отправиться в Рим, дабы выступить там лично по своему «делу». Но ему надлежало исполнить еще одно обязательство, еще один долг… Разве мог он забыть, что в столь дорогом его сердцу Параклете, в обители, им основанной, кое-кто терзается тоской и тревогой из-за него? Элоиза и окружавшие ее монахини, совершенно очевидно, знали о событиях в Сансе, ведь их монастырь находился в одном дне пути (верхом или в экипаже) от центра архиепископства, а это означало, что самое позднее на следующий день после преисполненного высокой патетики волнующего дня 3 июня Элоиза, ожидавшая с таким же нетерпением, как и все, а вернее, с гораздо большим, известий из Санса, узнала одновременно и о том, что Абеляр уклонился от участия в споре, и о том, что он был осужден собором. Вероятно, она с тревогой следила за нарастающим противостоянием. Должна ли она считать еретиком того, от кого она получила в дар свой монастырь, того, кто даровал этому монастырю устав, того, чьи мысли как бы составляли основу ее собственных размышлений? Абеляр знал, что в крайней ситуации Элоиза готова объявить себя еретичкой наравне с ним. И вот для Элоизы Абеляр пишет то, чего так и не смог от него добиться Бернар Клервоский: символ веры, столь ясный, столь четкий, какого от него мог бы желать самый требовательный и строгий критик. «Элоиза, сестра моя, некогда столь дорогая мне в миру, а сегодня еще более дорогая мне во Христе, логика сделала меня ненавистным миру. Ибо люди, эти коварные, развращающие все развратники, чья мудрость состоит в сотворении зла и в погибели для других, говорят, что я — великий знаток логики, но что я не слишком хорошо разбираюсь в учении святого Павла. Они признают прозорливость моего ума, но отказывают мне в чистоте христианской веры, о чем, как мне кажется, они судят как люди, введенные в заблуждение собственным мнением, а не как люди, умудренные опытом.

Я не желаю быть философом, если для этого надобно мне восстать против Святого Павла. Я не хочу быть Аристотелем, если для этого потребуется отринуть Христа, ибо нет под Небесами иного имени, кроме имени Его, в коем я обретаю свое спасение. Я чту Христа, правящего миром по правую руку Бога Отца, я поклоняюсь Ему, я обнимаю Его руками веры, когда Он творит в Своей Божественной милости великие чудеса в девственной плоти, рожденной в Параклете. И чтобы любая тревога, любое сомнение были изгнаны из сердца, что бьется в твоей груди, я хочу, чтобы ты узнала от меня: я создал мое сознание и мою совесть на том же камне, на котором Христос возвел Свою Церковь, и вот что на нем начертано:

Верую в Отца, Сына и Святого Духа, в единого Бога по природе и по сути, в Бога истинного, в коем Троица ликов не посягает ни в коей мере на Единство субстанции. Я полагаю, что Сын во всем равен Отцу, в вечности, в могуществе, в воле и в деянии… Я свидетельствую о том, что Святой Дух во всем равен и единосущен Отцу и Сыну, ибо именно Его я часто упоминаю в моих книгах под именем Доброты и Благости. Я также полагаю, что Сын Божий стал сыном человеческим, и таким образом одна персона заключается и существует в двух сущностях, в двух природах; Он, Тот, Что соответствовал всем требованиям человеческого состояния и положения, чье бремя Он взял на Себя и нес до самой смерти, затем воскрес и поднялся на Небеса, откуда Он придет на землю вновь, чтобы судить живых и мертвых. Я утверждаю также, что все грехи отпускаются во крещении, что мы нуждаемся в благодати и в Его милости как для того, чтобы приступить к совершению благого дела, так и для того, чтобы сотворить добро, а также я верую в то, что те, кто впал во грех, то есть падшие, путем покаяния преображаются. Что же касается воскресения плоти, то надо ли об этом говорить? Я бы льстил себя тщетными надеждами на то, что являюсь христианином, если бы не веровал, что однажды я воскресну.

Вот такова вера, коей я придерживаюсь, в коей я пребываю и в коей моя надежда черпает свою силу. В этом спасительном прибежище я не страшусь лая собачьих голов Сциллы, я смеюсь над жуткой бездной Харибды, я не опасаюсь смертельно опасных песнопений сирен. Если налетит буря, я ей не поддамся, я не дрогну, меня ничто не поколеблет, и ветры могут дуть сколь угодно сильно, но я не двинусь с места, ибо стою я на твердом камне».

Эта волнующая исповедь предназначалась для Элоизы, чтобы развеять любые сомнения, которые могли зародиться в ее душе. А для нас она служит свидетельством того, чем стали друг для друга Элоиза и Абеляр в то время, когда жизнь Абеляра уже близилась к концу; отметим, что много лет назад, на следующий день после завершения Суассонского собора, он не испытал потребности вот таким образом поверять Элоизе самые сокровенные мысли, а ведь тогда прошло совсем немного времени после их любовных приключений, и все же Элоиза тогда словно бы исчезла из его жизни, а он стал интеллектуалом, философом, одиночкой. Принудив Абеляра вспомнить о ней, потребовав от него обмена письмами, наставлений, проповедей и гимнов, Элоиза добилась того, что Абеляр отдал ей то лучшее, что было в нем, что он отказался от логических рассуждений, чтобы прокричать слова своего символа веры: «Я не желаю быть философом, если для этого мне надобно восстать против Святого Павла; я не хочу быть Аристотелем, если для этого потребуется отвергнуть Христа». Несомненно, никогда подобный вопль не вырвался бы у него, вопль, навеки исключавший всяческие кривотолки и недоразумения, если бы не Элоиза и ее сильная воля, не ее желание не быть забытой.