Книга Кирилл и Мефодий - Юрий Лощиц

Так не могло не быть и теперь.

Фотий до мозга костей был сыном христианского Константинополя, и молоком материнским питала его Святая София. Он вырос в придворной среде, но от её дурных влияний огораживал себя стенами мудрых книг. Он слыл человеком чистых духовных и художественных созерцаний, но, когда неожиданно был призван к пастырству, обнаружил отвагу христианского полемиста, различил в себе дар богословских прозрений и отважных исповеднических поступков.

Сейчас, услышав, что в столичные врата постучал славянский князь с севера, он уловил в этих звуках что-то поистине евангельское: мужествуйте, дерзайте, и отверзется вам!..

Такое ведь не впервые происходит при нём. Сколь ни гнусным показалось ему недавнее нашествие народа Рос, как ни возмутило наглое намерение дикарей вломиться в город, но чем же всё разрешилось? К тому народу уже отправлены проповедники, и они шлют ободряющие вести о первых крещениях в среде язычников… Или те же болгары, перемешавшиеся с балканскими славянами, — разве у них не такие же перемены могут произойти?.. Фотий год за годом всё больше укреплялся в предчувствии, что славянские народы, до сих пор неведомые, рассеянные по миру, приходят в какое-то духовное беспокойство и каждый из них, как умеет, хочет заявить о своей жажде веры. Не исполняется ли слово пророка, сказавшего: «Узнают Меня все от малого их до великого их…» И не по всей ли земле двинулось теперь «слово апостольских учений, и до пределов вселенной — речи их»?

Вот и этот князь, живущий где-то в земле, по которой ещё недавно носились в пыли и смраде полчища аваров и гуннов, — он тоже жаждет испить воды жизни. Фотия не могло не порадовать, что василевс Михаил так непосредственно, даже сердечно приветил моравлянских послов, так решительно настроился помочь Ростиславу. И он, Фотий, тоже понимает, что для исполнения такой вероучительной миссии не найти во всём Константинополе более достойных исполнителей, чем эта никогда не забываемая в его молитвах двоица. Особенно нужны молитвенная поддержка, одобряющее слово младшему, потому что он и из последней поездки вернулся в телесном изнурении.

Как непросто быть на свете истинным ромеем, достойным сыном империи! Потому непросто, что империя наша небывалая, ещё невиданная — христианская. А, значит, её принцип — не власть сама по себе и для самой себя, как было у восточных царей и сатрапов, у Александра Македонского или у римлян. Её принцип тоже небывалый — удерживать. От разложения удерживать, а не просто властвовать. Удерживать становящийся в веках и землях христианский мир от распада. И потому она есть по сути своей не империя, но держава, держание, земное подобие Державы небесной, где искони правит Вседержитель в окружении собора своих святых. Отсюда, что ни век, столько зависти к державе христианской, столько войн, ересей, озлоблений, внутренних и внешних покушений на её миротворческий уклад. До того ведь уже дошли было иконоборцы, что замазали известью лик Вседержителя Христа в самом куполе Святой Софии.

Ещё в молодые свои годы Фотий испытал, как мстительны бывают ненавистники церковного иконописания. Его отец и дядя, стойкие защитники иконного искусства, подверглись в ту пору анафеме, не избежал и сам он такой же участи. Вот почему, став патриархом, так много сил отдавал теперь восстановлению фресок и росписей в храмах, написанию новых настенных и иконных композиций. При освящении одной из столичных церквей обратил в своей проповеди внимание молящихся на образ Христа в куполе: «Он как бы обозревает землю, обдумывая её устройство и управление ею. Художник хотел таким образом формами и красками передать попечение Творца о нас». Но если ты истинный христианин, — будь ты василевс или простой воин, пастух или мореплаватель, — то научайся и ты попечению Царя Небесного о земле, участвуй, в меру своих сил, в заботах об управлении её пределами. Ты — сын державы своей, смотри же на мир ясным, открытым и бесстрашным державным взглядом, подражая Творцу…

Успел ли патриарх Фотий на том собрании у Михаила III приободрить братьев, уловив их внутреннее смятение перед чрезвычайностью только что услышанного ими замысла? Если и не успел, то они и в молчании его могли прочитать не уклончивость, не заминку, а твёрдый благословляющий смысл. Видите, братья, как этот князь славянский дерзает? Дерзайте же и вы! Потому что кто же, как не вы?!

Первое знакомство

Хотим мы того или нет, но часто, за нехваткой в нашем хозяйстве сведений, приходится говорить не о том, как определённое событие происходило, а о том, каким образом оно, скорее всего, могло произойти.

Вот и теперь: не зная, всё же предполагаем… Двум братьям, только что покинувшим дворец, необходима была — для того, чтобы поскорее приземлиться после непредвиденного для них полёта в головокружительных эмпиреях, для того, чтобы свыкнуться с мыслью о прозвучавшем поручении, и для того, чтобы произнести наконец своё твёрдое «да» или «нет», — просто как воздух была нужна одна срочная встреча. Нужна была беседа с послами, прибывшими из Моравии.

Послы наверняка дожидались своей участи в Константинополе. Они никак не могли отбыть домой так же нежданно, как и прибыли. Их участь вряд ли будет завидной, явись они к своему князю ни с чем, пусть даже и привезут домой щедрые отдарки василевса.

Если только среди них нет бывалого купца, эти послы слабы изъясняться по-гречески. Скорее всего, они, по близости своей к латиноговорящим немцам-священникам, лучше греческого знают латынь. Но раз они славяне, то чего же ещё нужно! Надо разговорить их по-славянски. Тогда многое или даже очень многое станет стремительно определяться.

Каково наречие у этих моравлян? Сильно ли оно отличается от говора славян солунских? Или славян вифинских? Или живущих у болгар? Или тех славян, с которыми братья встречались в Херсоне, на пути в Хазарию, в самой Хазарии?

Догадываемся, встреча состоялась. И это была не просто живая и непринуждённая беседа. С каждой её минутой и братьям, и их собеседникам становилось очевиднее, что они — почти свои. В чужом краю, посреди иноязычной и безразличной толпы послы Ростислава, до сих пор ещё пребывающие в великой тревоге и неведении относительно исхода своего дела, вдруг приходят в жильё к двум грекам и с первых же слов с радостью обнаруживают: эти столичные ромеи по языку своему — для них совсем как родные!

Послов должно было восхитить, до чего же хорошо два эти грека знают их речь, а братья — про себя или вслух — тоже восхищались: да у этих моравлян в их говоре, как и должно быть, полная цевница чисто славянских звуков! И в их речи, как и должно быть, три рода, и они не путают единственное число и множественное; и у них тоже есть редкостное двойственное число; и глагол у них работает, как положено, по всем временам, и имена с прилагательными и местоимениями склоняются, не то что у болгар, которые стараются, но всё никак не научатся склонять имена по-славянски… И звательный падеж у этих моравлян на своём достойном месте: Боже, Господи, чадо, сыне, мати…

И — чудо! — они даже произносят медленно и важно молитву «Отче наш…» по-славянски. Но от кого выучились? Не от немцев же? — Нет, не от немцев, но от каких-то монахов, приходивших в Баварию с запада. Кто запомнил с тех пор Отче наш… а кто и Символ веры… Есть у них при себе пергаменный лист с началом ещё одной молитвы, заполнен лист латинскими буквами: «Bose gozpodi miloztiuvi otze…» Уже по первой строчке братья заметили, что человеку, пытавшемуся записать славянские звуки латынью, явно не хватало нужных букв. В слове «Боже» вместо Ж он писал S, а в слове «Господи» не расслышал С и вместо него поместил Z, и в слове «Отче» вместо Ч снова поставил Z. Значит, своих собственных букв, своего алфавита у моравлян нет. А потому само по себе теряло силу условие, которое совсем недавно Константин огласил в присутствии василевса: «Если есть у них свои буквы, то пойду…» Он ведь тем самым хотел лишь заметить, насколько облегчается дело задуманного учительства, когда встречаешься с людьми, уже обученными письму, притом письму собственного изделия. Их не нужно учить самым азам.