Книга Неужели это я?! Господи... - Олег Басилашвили

Ан нет, голубчик, кроме позора, пота и стыда – ничего! Вот и гадай, люблю ли я Гаева?! Сколько вбито сил, мозгов, сколько вариантов перепробовано – и что?

До сих пор не знаю, почему первая фраза Гаева в спектакле: «Поезд опоздал на два часа. Каково? Каковы порядки?!» Почему именно это говорит Гаев??! Почему не о дороге, не о здоровье сестры? Да, поезд опоздал, да, отстранив нас, либералов, пошли по порочному пути, потому и все идет вкривь и вкось, вот и поезда опаздывают… Что он, Гаев, так обеспокоен этим? Видимо, так. Пробовал и это – не идет… Видел, как Кваша играет Гаева в «Современнике», – очень хорошо, предельно ясно и трогательно! Почему же у меня «не пошло»?!

Получилась у меня роль ни то ни се, но и она дорога мне, и если б не мемуарная форма, страниц сто написал бы, чтоб разобраться!

Но Гаев – это уже 1993 год, уже без Товстоногова…

Мучительно, с болью у меня открывалось «второе дыхание», правда, не сразу, были «пригорки и ручейки», но не сравнить с первым этапом работы в БДТ, когда все краски мира поблекли, воля погасла и хотелось просто забиться куда-то в щель…

Каждая роль – бунт! Он может быть взрывом, может – тихой, ползучей революцией, но бунт, попытка добиться собственной правды, стать самим собой, а не покорным исполнителем. И это – мучение. Мука мученическая.

Да еще роль, персонаж, кем ты должен стать (кем?! Кем, черт побери?!!), подспудно диктует свою волю и шепчет тебе где-то внутри тебя: «Не-ет, не то, совсем это не мое, милый мой! Все, что ты сейчас делаешь, – все это понты, дорогуша. Понты, как говаривал Паша Луспекаев!!»

И этот голос «из подполья», это внутреннее издевательство не дает покоя, взвинчивает до предела, ты бросаешься на окружающих, и больше всего страдают твои близкие…

Эрвин Аксер. Блистательный польский режиссер. В свое время Товстоногов пригласил его поставить «Карьеру Артуро Уи» Брехта.

Гога понимал, что необходимо искать новые пути развития БДТ, влить новую кровь в старые мехи! Брехт, с его системой, совершенно не познанной стилистикой в нашем театре того времени, подходил для этого идеально.

Мне досталась крохотная роль некоего Малберри, торговца цветной капустой.

Мой герой в начале спектакля произносит такой монолог:

– Мы вместе с Малберри искали выход. Как продержаться целый год без денег. И вот что порешили: мы всегда исправно платили городу налоги. Так почему теперь не может город помочь нам выбраться из этой ямы?

Спрашиваю пана Эрвина:

– Почему «вместе с Малберри искали выход»?! Ведь Малберри – это я! Вместе с самим собой, что ли?!

Пан Эрвин отвечает:

– Э! Это не есть важно!

– Так как же это играть?!

Как всегда, я, выученик мхатовской школы, анализирую тщательно, определяю задачи, ищу «зерно», а тут слышу: «Это не есть важно!»

– Как играть? А (апостроф налево) la кабаретно!

Ничего не получалось у меня с этим монологом. В принципе, можно бы и плюнуть: роль пустячная, сыграть ее невозможно, да еще и кабаретно – как это?! Я и кабаре-то ни разу в глаза не видел!

Но Эрвин не идет дальше, а ведь главное – дальше: Уи (Гитлер – Лебедев), Дживола (Геббельс – Юрский), Рома (Рём – Копелян)! Нет: день, второй, неделя – все стоит, а Эрвин требует от меня результата: «Классично! Классично надо! Как это есть классична трагедия!!»

Какая «классична трагедия»?! Речь-то идет о ерунде – о торговле цветной капустой, о кредитах! Да еще и «Малберри»!

А Эрвин свое: «Классично надо!»

Разозлился я. Ну, думаю, дам я вам, пан Эрвин, классично! Пришел домой, поставил пластинку «Отелло» с Остужевым. Послушал. Великолепно играет Остужев. С паузами, с модуляциями, четко, каждая буква звенит, с низов на самый верх:

Раз в Алеппо… (самый низ, бас)

Злой турок бил вэнэцианца (пауза, дыхание)

И поносил рэспублику! (звон в голосе)

Схватил за горло я (пауза)! Обрезанного пса!! (октавой выше)

И заколол его!!! (еще выше!! Пауза!)

Вот так!!! (Фальцет!) (Закалывается.)

Выучил как следует текст. (Пашкина школа. А то мы все кивали на то, что «текст пока не ложится».) Пришел на репетицию. Опять начали с меня. Я как дал с модуляциями, с подчеркнутой четкостью дикции, с басов на фальцет, с дыханием и паузами, почти со слезой по своей ахинее! Вот вам, пан Эрвин, классично! И отстаньте!

А Эрвин: «Стоп! То есть отлично! Все сюда! То есть ключ! Классично о богательке, о ерунде! Это есть смешно! Это есть кабаретно!»

Пошли дальше. Про меня забыли. Да дальше меня и не было. Блистательны были Лебедев, Юрский, Шарко…

Страшная фантасмагория: ничтожество, серая тля становится властелином. Благодаря попустительству обывателей, их страху и равнодушию. Действие происходило в оформлении, напоминающем смесь паршивого немецкого кабаре в электролампочках со старым то ли цехом, то ли прокопченным складом с грязными стеклами. Кабаретно!

Убыстренный, под бодрый марш «Полет валькирий» Вагнера, ложноклассический ритм персонажей, барахтающихся в сером дерьме. Ложь, цинизм и демагогия, облаченные в шекспировские размеры, в «классичность». Страшно и омерзительно. Недаром на гастроли в Москву спектакль запретили везти. Власти узнавали себя.

Роль моя была ничтожна. Но я был счастлив – я первый постиг тайну брехтовского «отчуждения»!

В постановках Аксера принимала участие его жена Эва Старовейска, театральный художник. Великий мастер!

В спектакле Эрвина «Два театра» по пьесе Шанявского я играл роль Автора. Вот мой текст:

– Здравствуйте.

– Да.

– Угу.

– До свидания.

Просто четыре слова. А что делать? Назначен – играй!

Сюжет сцены прост: я, автор, прихожу к директору театра забрать свою пьесу Директор (Юрский) долго оправдывается, объясняя, почему пьеса не подходит, хотя и талантлива, но…

Я, кроме скучного сидения напротив директора, ничего не могу предложить. Подыгрываю Сережке, не более.

И вот приносит Эва парик. Лысый, с «заемом», – Тадеуш сделал. Сама сшила пиджак из пальтового драпа, тяжелый, табачного цвета. Брюки – из легчайшего какого-то материала, на коленях пузырятся. Ботинки немодные, с круглыми носками. Рубашка, галстук с поперечными полосами.

Надел пиджак, брюки, ботинки… Приделал лысый парик… И вдруг! (Как часто у меня это «вдруг».) Все стало ясно. Писатель. Его мир – стол, лампа. Привык сидеть. Руки – на столе, с авторучкой. Трубка. Мудр. Свой, потаенный мир. Видит насквозь. Видит, как директор пытается сохранить лицо, отказываясь от пьесы, хотя им руководит просто страх. Страх перед новым, непривычным, опасным. Немногословен и сутул. Жалеет этого директора. Старается быть тактичным.