Книга Хроника потерянного города. Сараевская трилогия - Момо Капор

С нами сидит один светский человек, торговец по профессии, которого наша наивная жалость к самим себе удивляет. Прекрасный знаток международной жизни, он объясняет, что потеря Сараево была неизбежной. Он говорит о сложности отношений между великими державами и об утрате равновесия сил в связи с распадом Советского Союза и ликвидацией Берлинской стены, о разделе Европы и усилении Германии, которой Америка уступает роль вождя Старого континента, в то время как сама подвергается шантажу со стороны арабского мира, которому должна огромные деньги и от нефти которого полностью зависит. По его мнению, утрата одного города ровным счетом ничего не значит. Грядет новый мировой порядок, спланированный на компьютерах и беспощадно претворяемый в жизнь, и тут уже не до таких мелочей, как чей-то родной город, традиция, происхождение или принадлежность к какому-нибудь народу. Мир поворачивается лицом к будущему – говорит он – и не оглядывается на прошлое. Тот, кто не поймет это вовремя, будет, буквально или образно говоря, просто раздавлен, это уж точно!

И в самом деле, с планетарной точки зрения тоска по Сараево нам самим кажется совсем уж ничтожным делом. Отступая год за годом вместе с проигравшей армией, я устал от утрат… – говорю я. И задаюсь вопросом, хочу ли я вообще хоть где-нибудь остановиться и успокоиться? Вот, сейчас я здесь, на берегу Эгейского моря, но не на адриатическом пляже, где купался и загорал каждое лето.

Если вы постоянно думаете о том, что оккупировали какой-нибудь ваш берег или город, разъясняет наш собеседник, то это означает куда более страшную вещь – следовательно, кто-то оккупировал и вашу голову, причем изнутри! Вы когда-нибудь были в Новой Зеландии или на Ибице? Вы прожили хотя бы год на Карибах? Разве вам не интересно некоторое время пожить на Тибете?

Признаюсь, я не бывал в тех местах.

Вот видите, говорит он, перед вами открывается весь мир, бескрайний, захватывающий, волнительный, но кто-то подавил ваше любопытство, пробрался в ваш мозг. Вы не должны стать его заложником. Идите вперед! Никогда не возвращайтесь к старой любви! Не позволяйте обкрадывать себя!

Я размышляю. Но ведь потеря Сараево не просто потеря родного города – это куда более значительное явление. Это прежде всего потеря молодости, прощание с красотой, которой нас лишают наши собственные годы; по высоте домов этого города и по ширине улиц, которые уменьшались и сужались по мере нашего роста, мы измеряли остроту собственного зрения. Нас никто больше не будет помнить молодыми, а мы верили, что эту тайну до самого конца сохранят деревянные переправы и каменные мосты, старые ворота и часы Копельмановой башни на углу Главной улицы, под которой мы назначали свидания, никогда не упоминая ее названия, произнося просто: «В семь под часами!». На самом-то деле мы ощущали наступление перемен и прислушивались к приближающемуся грохоту нового порядка и истории, которая именно в это время нарождалась на наших глазах, но мы легкомысленно надеялись, что как-нибудь выкрутимся в собственной мелкотравчатой жизни, что она, занятая более серьезными людьми и делами, минует нас, но вот тебе на, теперь она здесь, перед нами, и даже отняла у нас право на прошлое, право посидеть в какой-нибудь сараевской корчме за столами, покрытыми белыми скатертями в красную клетку, вспоминая под красное винцо добрые старые времена.

Какие-то совершено неизвестные нам, чужие, живущие где-то далеко люди решили создать новый мир по своим меркам; может, более удобный, практичный и разумный, но все равно не такой, в каком мы родились, и это уже никакой не политический триллер – этот новый порядок вещей уже здесь, и, как мощный бульдозер, ломает, крушит и ровняет все, до чего нам есть дело.

И во всем этом, что важнее всего, как бы нет ничего личного, как будто какие-то всемогущие старики-волшебники, уничтожая нас, все время повторяют: «Nothing personal! Ничего личного!».

В итоге мы потеряли право даже на беседу со своими покойниками, а живых рассеяло по белу свету.

Время от времени я по всему миру встречаю детей потерянного города… Внешне они ничем не отличаются от обыкновенных прохожих, но посвященные в таинство легко отличат их по известной неуверенности, которая выдает их при встрече, и они, сами того не желая, пытаются скрыть ее за преувеличенной сердечностью, игрой в отличное настроение или упрямым стремлением сохранить особый, сараевский жаргон, который теперь служит им чем-то вроде пароля. Если снять с них маску непринужденности, то откроется печать страдания.

Они клянутся, что никогда в жизни ногой не ступят в Сараево, но именно в таких пафосных заявлениях кроется глубокое оскорбление, нанесенное им их же городом. В то же время им кажется, что они наказывают город, отказываясь от него, но в этой чувственной сопряженности опять-таки прячутся доказательства огромной любви. Кто-то ездит в Сараево на день-другой, теперь, когда наступил относительный мир. Обычно это люди, которые не согрешили перед тамошними властями, которых не будут преследовать за участие в минувшей войне. Они едут, чтобы посмотреть на брошенное имущество, попытаться продать за любую цену опустевшие квартиры, дома или землю, но в своих жилищах застают незаконно вселившихся беженцев. Иные из новых жильцов грубы и отвратительны, а другие встречают их вежливо, но заявляют, что новые власти выделили им эти квартиры, потому что они потеряли собственные дома в местах, которые отошли к сербам. Так что посидят люди в бывших своих жилищах (крепко их ограбили в военные годы), посмотрят в окошко на до боли знакомые пейзажи, после чего уходят, раскаиваясь в том, что вообще приехали в город, на улицах которого больше не увидишь ни одного знакомого лица, и это становится окончательным, не подлежащим пересмотру прощанием. Те, которым въезд в Сараево закрыт навсегда, окружают их после возвращения и расспрашивают о каждом шаге их невероятной поездки. С болью в голосе спрашивают о знакомых, любимых уголках и прочих местечках, которые так много значили для них.

– Это уже не тот город! – говорили те, что вернулись. – Он никогда не будет прежним!

По улицам слоняются какие-то полудикие люди – мухаджеры, покинувшие заброшенные села и местечки и переселившиеся в брошенные квартиры и дома. Сидят на корточках вдоль стен, перевозят коз в трамваях, а мусор выкидывают в окна небоскребов прямо на тротуары. И нет в том их, несчастных, вины: они впервые поселились в городе, и пройдет еще много времени, прежде чем они привыкнут к нему. И они потеряли свои дорогие сердцу места, поля и сливовые сады, хижины, в которых родились. Всеобщая беда перетасовала всех, словно колоду карт. Даже река теперь совсем не такая. Некогда взнузданная, связанная и приученная течь туда, куда следует, она наконец опять проявила свое истинное сущее-тво; выбивающиеся из щелей каменной кладки набережной тонкие зеленые ростки, на которые раньше никто не обращал внимания, превратились местами в густой кустарник. Под мощным боснийским влажно-зеленым натиском верб, которые проклевываются и растут посреди речного русла, трещит жесткий каменный австро-венгерский ошейник набережной. Скоро вместо реки здесь будет струиться настоящий лес!

И на белградских рынках я узнаю братьев по происхождению; они составляют извечную касту поставщиков, скупщиков, маклеров и продавцов всего и вся, которая толчется, зазывает и уговаривает каждого, кого удается ухватить за полу одежды, купить или продать все равно что, и которая отличается от прочей рыночной публики исключительной резвостью, смекалкой и глазами, зыркающими по сторонам в поисках добычи или в предчувствии смертельной опасности. Среди них и наперсточники – виртуозные уличные крупье с тремя пустыми спичечными коробками, под которыми мечется малюсенький бумажный комочек – тебя ожидает огромный выигрыш, если угадаешь, под каким коробком он спрятался! Легковерные столичные граждане, которые никогда не смогут сравняться с ними лукавством, наваливаются и просаживают большие деньги, предварительно немножко выиграв. Ловкие пальцы наперсточников мечутся на камнях тротуаров, борясь за выживание в чужих краях.