Книга Дитя Всех святых. Перстень со львом - Жан-Франсуа Намьяс

Но у вас есть оружие против него, оружие, которое одним ударом может переломать ноги его коню, вдребезги разбить доспехи, раскроить ему туловище, голову…

Франсуа пожал плечами:

— Меч? Боевой цеп?

— Нет, господин мой, смех!

— Смех?

— А вы пощупайте ваш перстень, господин мой.

Франсуа послушался. Он пробежал пальцами по тонко сработанной гриве, коснулся рубиновых глаз, задержался на разверстой пасти зверя — и застыл в изумлении. Это движение челюстей, раздвинутые губы, обнаженные клыки… Никакого сомнения: лев на его кольце смеялся!

Туссен опять взял его за руку.

— Пойдемте со мной!

— Куда?

— Я же вам сказал — за смехом. Будем смеяться.

— Я только что ослеп, а ты хочешь, чтобы я смеялся!

— Да, господин мой, и немедля!

Ведомый Туссеном, Франсуа пересек палубу и приблизился к тому месту, где помещались французские сеньоры — те самые, с которыми он не хотел знаться. Туссен предложил угадывать их внешность по голосам. Один из французов тут же добродушно его окликнул:

— Что, рыцарь, искупали своего оруженосца?

Франсуа ответил Туссену:

— Толстый и краснорожий.

— Отлично, господин мой!

Когда другой сварливо заметил Туссену, что тот, дескать, забрызгал его водой, Франсуа объявил:

— Длинный, тощий, бородатый.

Игра в эти отгадки длилась весь день. По-настоящему Франсуа так и не засмеялся, но он много раз ловил себя на том, что улыбается. На закате невидимого ему солнца, вечером 25 апреля, он принял решение: жить дальше. Он не знал — для чего, во имя чего, но знал, что должен продолжать. Пусть хотя бы еще на один день… Потому что и за один день многое может произойти, и сегодняшний — тому доказательство.

Засыпая, Франсуа боялся, что увидит черный сон, но ничего подобного не случилось. Он вновь вспомнил последние слова Божьей Твари, сказанные там, в хижине: «Тебе нужно терпение…» Терпение — вот оно, его второе оружие, о котором Туссен не подумал! Терпение — оборонительное оружие, в то время как смех — оружие наступательное. Защищенный терпением и вооруженный смехом, он сможет снова выйти на бой.

Франсуа заснул и вместо черного увидел красный сон… Вот так этой ночью на корабле где-то между Францией и Англией восемнадцатилетний рыцарь-пленник, ослепший несколько часов назад, познал мгновения счастья и торжества.

***

Вопреки утешительным предсказаниям Туссена, Франсуа не прозрел ни наутро, ни в последующие дни. Плавание затягивалось, море штормило. Парадоксально, но Франсуа был от этого счастлив. В отличие от почти всех прочих пассажиров он оказался не подвержен морской болезни и радовался возможности отыграться хоть на этом — чувство мелкое, но извинительное. Лишь вонь портила ему удовольствие, тем более что после потери зрения обоняние Франсуа, равно как осязание, слух и вкус обострились самым чудесным образом.

Лишь 5 мая 1357 года флот Черного Принца бросил якорь в Плимуте. Для Франсуа начиналось странное путешествие по стране, которая ничем не отличалась от той, что он покинул, кроме голосов. Это и стало его единственным впечатлением, когда он ступил на плимутскую набережную, — мешанина из невразумительных слов.

С первых же шагов Франсуа столкнулся с каким-то англичанином, который, не заметив увечья пленника, принялся поносить его, на чем свет стоит. И тут, к своему удивлению, Франсуа услыхал знакомый голос — голос Туссена, изъяснявшегося на том же языке. Человек более не настаивал и проворчал несколько слов, очевидно извинений.

— Ты говоришь по-английски?

— Да, господин мой.

— Где же ты выучился?

— У Бедхэмов. И муж, и жена научили меня кое-каким словам. Разумеется, не одним и тем же.

Франсуа улыбнулся. Решительно, мысль спасти Туссена от котла была самым гениальным вдохновением в его жизни…

От Плимута до Лондона не так уж далеко, но Черный Принц не торопился. Вполне понятная гордость заставляла его показывать знатных пленников английскому народу, и он нарочно увеличивал обходные пути, следуя мимо ликующих селян. Наконец, девятнадцать дней спустя, 24 мая 1357 года, состоялся его триумфальный въезд в город.

Колокола трезвонили во всю мочь, когда шествие миновало единственный мост, переброшенный через Темзу, — настоящее произведение искусства, с девятнадцатью арками и двумя укрепленными башнями, на одной из которых выставлялись для всеобщего обозрения головы казненных. Впереди, выпятив подбородок с тщательно подстриженной бородкой, возвышаясь, как всегда, на белом коне, ехал король Франции; сразу за ним — принц Уэльский, красивый молодой человек двадцати семи лет с пышными висячими усами, в черных доспехах и на черной кобыле. Цветовой контраст бил по глазам, чего и добивался принц. Этот способ выставить побежденного на свет, а победителя как бы укрыть в тени был следствием либо самой изысканной простоты, либо самой утонченной гордости.

Ничего из этого Франсуа не видел. Не видел он также и многоцветные полотнища, которыми были обтянуты фасады домов на всем пути, выбранном для шествия. До него доносились лишь звон колоколов и радостные крики лондонцев, но более всего — запахи.

Если признать, что города того времени были грязны, то Лондон, наверное, оказался бы самым грязным из всех. Свиньи свободно разгуливали повсюду, их было, кажется, не меньше, чем горожан. Прочие животные, а также отбросы и нечистоты превращали город в настоящий рассадник заразы. Чтобы достойно встретить торжественную процессию, городские власти приняли определенные меры: все свиньи были удалены из города и помещены в загоны на близлежащих лугах, а улицы вымыты и выскоблены в спешном порядке. Но запах все равно остался. И если для других, чье внимание привлекало яркое зрелище, вонь стала уже не так отчетлива, то Франсуа только ее и ощущал.

В колонне пленных французов, высоко подняв голову, поскольку вид народа-победителя никак не мог его задеть, Франсуа долго втягивал в себя воздух и, когда они входили в город через одни из восьми его ворот, расхохотался:

— Туссен, а Лондон-то пахнет дерьмом!

После многочисленных остановок и поворотов шествие достигло Савойских палат, предназначенных стать местопребыванием Иоанна Доброго и нескольких самолично избранных им знатных сеньоров, составлявших отныне его двор. Когда они остановились, Франсуа все еще смеялся. Смеялся он и тогда, когда явился пристав со стражниками, чтобы отвести их с Туссеном на новое место.

Граф Солсбери, извещенный о несчастье, приключившемся с его пленником, сделал рыцарский жест. В то время как всех прочих пленников малого значения должны были заключить либо в Тауэр, либо в здания, переделанные по этому случаю в тюрьму, он разрешил слепцу жить в городе, у одного из своих людей, Джона Мортимера — кошачьего капитана.