Книга Татуированные души - Аврора Гитри

Поняв все, человек в маске испускает стон. Палач не только изуродовал улыбку его подруги, не только истерзал ее сердце. Он еще и похитил ее душу.

— Я… я не знаю, — отвечает она наконец, чтобы прервать молчание, и, подняв голову, улыбается ему своей безобразной улыбкой. — Знаешь, я думала, что ты умер.

— Я выжил, — рычит он.

Она любит его, он почувствовал это.

— Зачем ты вернулся?

— Чтобы отомстить.

Она вздрагивает и опускает плечи.

Сколько же ей теперь лет? Он уже не помнит.

— Я ждала этого, — признается она шепотом.

Его подруга знает все. Он догадывается об этом по ее прижатым к груди рукам, по лицу, исказившемуся во тьме. Она узнала, что сделал с ним тигр двадцать лет назад. Это преступление разрушило их дружбу, усилило его проклятие и оставило неизгладимые следы на теле. Но она не ушла от Тигра. Она продолжает прижиматься к его коже, терпеть его побои. Добровольная жертва и преданная соучастница.

— Он рассказал тебе о том, что произошло…

Человеку необходимо высказать все вслух на этой безлюдной улице. Высказать и в какой-то степени укорить ее за предательство.

— В тот вечер он был пьян, — уточняет она, словно оправдывая палача. — Лет пять или шесть тому назад. Но до того я думала, что ты умер. Кеоу сказала, что ты ей оставил записку. В ней говорилось, что ты покончишь с собой, потому что не в силах жить после того, как француз…

— Француз тут ни при чем! Это твой любовник едва меня не убил!

Он кричит и трясет ее за плечи. Его подруга ничего не весит. Как птичка. Она даже не сопротивляется. Она привыкла к побоям, она просто, защищаясь, втягивает голову в плечи. Видя ее униженную покорность, он сразу выпускает ее. Он не хотел. Он не хотел причинять ей боль. Он не сумел совладать с гневом, усилившимся от запаха ее страха. В этой сои совсем нет воздуха. Ветер стих, словно нарочно сдерживая дуновение.

Человеку кажется, что все вокруг кружится, что тротуар под его ногами ходит ходуном. Он собирает последние силы и уходит, убегает домой, чтобы спрятаться от призраков. Ее рука удерживает его.

— Подожди! Обещай мне, что ты его не убьешь. Обещай мне!

— Оставь меня! — рычит он, высвобождается и исчезает во тьме.

Он не оборачивается даже тогда, когда слышит, как она падает. Он бежит вперед, не сомневаясь в том, что запечатлел свое разбитое сердце на лице своей подруги.

Пхон

Октябрь 1984 года

Нет дошла со мной до начала сои.

— Так не хочется прямо сейчас идти на работу.

Я подозреваю, что она стремится увидеть того, кто изукрасил мое лицо синяками. Я даже испугался, не задумала ли она привлечь его к ответственности за то, что он со мной сделал. Тем более что она остановилась на перекрестке и мрачно спросила:

— Который?

— Четвертый справа, — прошептал я.

Она переминалась с ноги на ногу, словно боксер, собирающийся нанести удар и ищущий слабое место в обороне противника. Потом замерла, устав от сотрясавшего ее гнева. Взяла мои руки в свои, с истинно материнской нежностью укрыла их ладонями, как укрывают одеялом ребенка, и прижалась ко мне со слезами на глазах:

— У тебя есть мой адрес. Если надумаешь уйти из дома, если тебе понадобится убежище, ты знаешь, где меня найти.

Я кивал головой, я был слишком взволнован, чтобы благодарить ее словами.

— Береги себя, дружок, — пробормотала она и упорхнула.

На меня повеяло ветром, полным перечной мяты, рука еще дрожала от воспоминания о ее ласке.

Я простоял несколько минут неподвижно, ноги мои словно приклеились к тротуару. Я провел весь день с людьми, которые окружили меня заботой и вниманием. Я понял, как наступает выздоровление, как уходит боль, я почувствовал, что такое сострадание. И мне показалось, что я вижу свою сои в первый раз. Страх покинул меня. Его сменила масса приятных ощущений. Ощущений, которые меня изменили, которые заковали меня в доспехи.

Я не торопился, не пытался волочить из последних сил больную ногу, приближая свое ежедневное наказание. Я подходил к хижине не спеша, со спокойствием бонзы, не обращающего ни малейшего внимания на страдания. Я не задержался у лестницы, не задрожал, заметив прислоненный к свае мотоцикл брата. Когда моя рука отодвигала москитную сетку, я словно услышал мягкий голос француза, произнесший на моем языке: «Курд май».

— Где тебя носило?

Брат лежит у двери на матрасе, продавленном кошмарными ночами. Сегодня он без друга. Я испытываю облегчение от того, что алкоголик всего один. Хотя я чувствую в себе силы одержать победу над обоими. Я чувствую, что не потерял бы достоинства, даже если к рычанию брата присоединился бы смех Тьяма.

— Я по дороге купил тебе мясо на вертеле и клейкого риса.

Мой палач с трудом приподнимается. Я вижу удивленный огонек в его налитых кровью глазах. Он привык к тому, что я запинаюсь, оправдываюсь. Он видел меня только с поникшей головой, только с опущенными глазами. Новый человек, появившийся перед ним, изумляет его.

— Ну… ну и чего же ты ждешь? Давай мне свое чертово мясо. Я есть хочу. И налей мне еще выпить.

Теперь удивляюсь я. Он заикается, отводит глаза в сторону. И поворачивается ко мне спиной, садясь за стол. Дракон превратился в ящерицу.

Я неторопливо иду к буфету, бросаю взгляд на венчающего его Будду и достаю миску для брата. Постигнуть страдание и победить его. Испытать боль и уничтожить ее. Учение статуи, с неизменной улыбкой сидящей на комоде. Неужели я начал следовать ему сегодня… благодаря иностранцу?

— Я есть хочу! — вопит брат, отвлекая меня от медитации.

— Да, конечно, — отвечаю я спокойно.

Я кладу еду в тарелку и хромаю к низкому столику. Бутылка виски уже наполовину пуста. Брат сидит скрестив ноги, качаясь вперед-назад. Он прижал колени к груди и укачивает себя, словно младенца. Его глаза полузакрыты, но я могу поклясться, что они блестят. Не безумием, не яростью, а отчаянием. Должно быть, он думает о матери. Мне жаль его.

— Не смотри на меня так. Ты ведь уже поел? Ну и иди спать, — рычит он. В его голосе слышится рыдание.

— Хорошо.

Я иду в спальню, осторожно снимаю майку и ложусь. Умирающий отблеск свечи ложится на пол лучом света. Сдавленная икота, едва слышные жалобы доносятся из соседней комнаты. Брат предается горю. Он со слезами зовет мать, в тишине осыпает ее упреками.

Я ощупываю кончиками пальцев повязки на теле. Несмотря на раны, которые дракон нанес мне вчера, я думаю, что мог бы утешить его. Я уложил бы его на матрас и заставил бы повторять одно-единственное слово, то, что может вырвать его из безумия. То, что может рассеять бред. Слово, которое примирит его со статуей, сидящей на буфете, со мной, с матерью. Люм[43].