Книга Рондо - Александр Липарев

На следующий день, когда он в столовой заканчивал уплетать макароны по-флотски, Максим подвёл к его столу невысокую темноволосую девушку с короткой стрижкой и представил:

– Наш новый сотрудник – Кочнева Елена Михайловна.

Новый сотрудник с интересом наблюдала, как воспитанный Митя поднимался со стула, чтобы прикоснуться к протянутой руке. Таким свойством обладали её чёрные глаза – она на всё смотрела с неподдельным интересом.

У Мити опять появился свой дом. Маленький, брезентовый, он стоял на краю лагеря рядом с антенной для рации. У Шевелёва не существовало строгостей в расстановке палаток, каждый устраивался там, где хотел. Митя только сейчас осознал, как он устал за три года находиться всё время на виду. Ни клуб, ни Вадиков склад по-настоящему не спасали – надзор проникал сквозь любые стены, догляд за собой он чувствовал постоянно. И вот, наконец, у него появилась личная нора. Полный сил и желания действовать, он справлялся со всем, что ему поручали. И даже связь с базой работала безотказно. Рация ему досталась совсем старенькая, с облупившейся краской, ржавая. Но она исправно исполняла назначенную ей роль, служа выходом в иной мир, где существовали одни только звуки. Им в эфире было тесно, они налезали друг на друга, перебивали соседей.

– РУЖеДе, РУЖеДе! Я УОЙ четыре, я УОЙ четыре. Как слышите меня? Приём.

Однообразный писк радиомаяков перекрывал хриплый мужской бас, требующий запчасти к автомобилю. Неожиданно сбоку выплывает местная радиостанция и на каждом шагу – дробный писк бешеной морзянки.

Ой, как хотелось работать! Целыми днями Митя топтал выжженную солнцем степь, таскал за спиной рюкзак, полный образцов, на груди у него болталась неудобная коробка радиометра, в стеклянном окошечке которой шевелилась чуткая стрелка. Руки были заняты молотком и гильзой от того же радиометра, похожей на уродливый пистолет с гипертрофированным дулом. И с утра до вечера по степи… Геолога ноги кормят. А сколько работы в лагере! Митя помнил, каким незаменимым умельцем был Конфуций, и старался походить на него. У него сложились очень добрые отношения с Максимом. Тот был чуть постарше – крепкий, белобрысый и весёлый. Он – охотник выпить, поговорить «за жизнь», в нём чувствовались русская широта и надёжность.

Сладкое ощущение свободы, помноженное на степной простор, приподнимали Митю, и он летал над землёй. Невысоко приподнимало – сантиметров на десять, не больше, но это был настоящий полёт. И даже рюкзак, трещавший от набитых в него кусочков песчаников, известняков, алевролитов, он носил порхаючи. В тот год начальнику геологической партии Александру Якимовичу Шевелёву повезло с сотрудником.

Александр Якимович считался опытным начальником партии. Ко всем, включая и Митю, и студентов-практикантов, Шевелёв обращался на «вы» и никогда никому не приказывал. Задания он отдавал в форме просьбы: «Митя, я попрошу вас составить список образцов». Вежливый, никогда не повышающий голоса, в белой рубашке, он казался аристократом. Параллельно с основной работой Александр Якимович готовил кандидатскую диссертацию. Территория, по которой она писалась, лежала достаточно далеко от лагеря. И раза два за сезон, забрав с собой Максима, Шевелёв отправлялся в те края, оставляя партию на Лену Кочневу. Когда ей случалось выполнять обязанности начальника, у мужской части населения лагеря просыпались – у кого отеческие, у кого джентельменские чувства. Особых требований никто никому не предъявлял, но весь коллектив сам собой становился легко управляемым. В такие дни Митя, продолжая барражировать невысоко над землёй, внимательно контролировал ситуацию, хотя она оставалась почти идеальной. Лена ему нравилась.

Со дня возвращения из армии женское внимание сопровождало Митю постоянно. Он понимал, что представляет для девушек объект, который «можно иметь в виду». Возраст подходящий, отслужил в армии, учится в институте, не урод – чего ещё надо? Молодых людей с подобной характеристикой и помимо Мити имелось достаточно. Тот, кого «можно иметь в виду», становился объектом неопасной увлекательной охоты. Лёгкая круговерть пробного кокетства, внутри которой находился Митя, ему не мешала. Голова от неё не кружилась, не заходилось истомой сердце. Но его петушиное начало считало такое внимание вполне естественным.

Но с некоторых пор он стал с какой-то болезненной чуткостью улавливать в поведении блуждающих по охотничьим угодьям амазонок толику фальши. В речи, во взгляде – во всём. Каждая, обернувшаяся к нему лицом, несла в себе, как минимум, капельку неестественного. Ну, буквально, каждая. Они не хотели подавать виду, что охотятся и поэтому были вынуждены чуточку притворяться. Он эту фальшь распознавал на расстоянии также, как издалека чуял ненавистный ему запах жареной цветной капусты. В первые же дни после приезда домой он полностью обновился, очистившись от армейской грязи и глупости, и теперь каждая жилка в нём, каждый нерв воспринимал окружающее просто, без вынужденных поправок на то, на сё. Поэтому даже в тех женщинах, которые нисколько в Мите не были заинтересованы и вели себя абсолютно свободно, он улавливал эту просвечивающую фальшивинку – крошечное несовершенство природного инстинкта. Вот и смотрел он на девушек чаще всего, как смотрит посетитель выставки на картины, отмечал что-нибудь необычное: у этой красивые глаза, у той попка знатная.

Лена привлекала Митю своей естественностью. Не было в ней этой фальши нисколько. Не было, Митя бы заметил. А ещё ему нравилась её жизнерадостность. Ею заражаешься. Рядом с Леной становилось совершенно ясно: ничего плохого на свете нет и быть не может. Это настроение так близко и понятно человеку, летающему на высоте десяти сантиметров над землёй. И имя у неё такое нежно-ласковое – Ле-на. Как будто идеально круглые капли упали на тонкое стекло, и тут же отдалось еле слышное эхо. Во всяком случае, ему так казалось. И потянулись между ними невидимые ниточки. А может, это какое-то силовое поле образовалось.

Недалеко от лагеря геологов стояли два саманных домика. В них жили пастухи со своими семьями. Возвращаясь из маршрута, партия иногда проезжала мимо обжитого и удобренного овечьим навозом пастушьего стойбища. Как-то раз глава одной семьи с бурым от загара лицом, на котором в густой насечке мелких морщинок прятались умные, а в тот день ещё и тревожные, глаза, приехал в лагерь на косматой, безразличной ко всему на свете, лошадёнке. Всадник приехал с просьбой: отвезти жену в больницу. Рожать вздумала, а не вовремя. Вроде бы рано ещё. Александр Якимович был недоволен тем, что не смог отказать. Да и как откажешь? Но до больницы пятьдесят километров, и дорога – не асфальт. А ну растрясёт её, что тогда с ней в степи делать?

Обошлось. Беременную довезли в полном порядке. Она за всю дорогу ни разу не ойкнула. После этого случая просто проехать мимо домиков геологам не давали – звали обязательно отведать кумыса. А когда резали барана, вся партия приглашалась на бешбармак. За низким круглым столиком сидели на игрушечных скамеечках. Хозяин пододвигал гостям постное. Знал, что они варёный жир не любят, но всё равно извинялся: по местному обычаю он наносил оскорбление хорошим людям. Потом подавали шурпу в пиалах – вкуснотища!

Бешбармак – королевская еда на самом деле, а не потому, что геологи голодали без мяса. Мясо было. Хотя никакой тушёнки, даже свиной, никто давно не видел, мясо было. Геологи браконьерствовали, охотились на сайгаков. Официально считалось, что сайгаки – вымирающий вид, их занесли в «Красную книгу» и в их защиту говорили речи, писали статьи. А между тем, ближе к осени степь начинала шевелиться и двигаться от горизонта до горизонта. То сайгаки, сбившись в неисчислимые полчища, мигрировали на юг.