Книга Последнее письмо из Москвы - Абраша Ротенберг

— Все не так. Ты не написала ему, потому что тебе плевать на мое здоровье. Я болен? Да и ладно. Завтра помру? А кому от этого хуже? Я в этом доме никто: раньше был скотиной рабочей и вас содержал всю жизнь, а теперь никому не нужен — на помойку меня! И зачем писать кому-то, что я нездоров.

— Не говори глупостей, — ответила мать.

— Глупости? Это ты называешь глупостями? Да вся моя жизнь — одна большая глупость. Всегда догадывался об этом, а сейчас утверждаю как факт.

Отец заводился все сильнее, он почти кричал:

— Ни черта больше не пошлем этому лицемеру! Никогда. Не позволю ему жить за мой счет! А как выздоровею и поеду в Москву — и руки ему не подам!

Затем он обратился к матери все с тем же вопросом:

— Да как так вышло, что ты не сказала ему о моей болезни? Столько лет мы вместе, и только сейчас я понял, кто ты такая на самом деле: ты эгоистка! И теперь я понимаю, кто я такой: идиот, который всю жизнь обманывался, только бы правды не признавать!

Я все пытался понять, отчего он так злится, а мать старалась успокоить его и не перечить. Но отец свирепел все больше и успокаиваться был не намерен — когда аргументы закончились, он стал повышать голос, считая, видимо, что таким образом звучит более убедительно. Ни с того ни с сего он, взбешенный и разочарованный, потребовал, чтоб мы пошли прочь:

— Оставьте меня одного! Хочу остаться один, как это всю жизнь было!

Я с грустью наблюдал за тем, как он плюется упреками, и понимал, что когда у человека истерика, сделать ничего нельзя.

— Отчего он так разошелся? — сдержанно спросил Хосе Мануэль.

— Точно не знаю, но могу подозревать о причинах.

Хосе Мануэль и Мария Виктория переглянулись, а Дина молча наблюдала за мной.

— И чем это закончилось?

— Через некоторое время я зашел к отцу, чтоб дать лекарство, использовал это как повод поговорить. Отец дремал. Я механически отдал ему таблетки; он был спокоен, лежал с полуприкрытыми глазами. Я тихонько присел у постели, и тут он открыл глаза.

— Не хочу быть несправедливым, не таков я, потому предлагаю такой вариант: мама пишет Мише Астрову и просит передать Арону письмо от тебя. Поскольку ты по-русски не говоришь, логично, что напишешь на идиш. Если это второе письмо напишет на идиш мама, то Миша заподозрит, что мы что-то от него скрываем и обидится. Потому необходимо, чтоб это было письмо от тебя. Не помню, понимает ли Арон идиш, но уверен, что Бетя отлично говорит и пишет на этом языке. Если они ответят на твое письмо и подтвердят, что получили наши посылки, то тогда будем слать дальше. Если не ответят, то значит, Миша нас обманул. Как тебе такой план?

— Отличный.

На следующий день я прочел отцу свое письмо, адресованное семье Арона; тот внес пару мелодраматических правок, от которых сам же прослезился. Мы отправили его вместе с материным письмом Астрову, и отец на пару дней успокоился.

К концу ноября он совсем ослаб — почти не разговаривал, постоянно спал и мало интересовался тем, что происходило вокруг. Мать забеспокоилась и однажды спросила:

— Врачи говорили, что он поправится, но он с каждым днем становится все слабее. Может, надо еще раз показаться им?

Я понял, что пришло время сказать ей правду, но мне не хватало смелости произнести эти страшные слова. Я часто представлял себе, как говорю это, но в тот момент все заготовки вылетели из головы, и пришлось импровизировать. Мне показалось, что она была расположена принять новость, и я решил воспользоваться возможностью сказать правду.

— Можно, но не думаю, что от этого будет толк, — произнес я с напускным спокойствием, стараясь собраться с духом. — Врачи считают, что ничего нельзя сделать, разве что не мучить его лишний раз.

Мать растерянно посмотрела на меня.

— Ты что этим хочешь сказать?

— Что это конец, мама.

— Ты что такое говоришь? — воскликнула она в бешенстве.

— Правду, мама. Это правда. Я все это время скрывал от тебя.

Мать разрыдалась.

— Господи… Зачем было врать мне? Все знали, все всё знали, кроме меня.

— Теперь знаешь. Знай ты раньше, никому бы от этого легче не было.

— Так что же, все решено? Сколько ему осталось?

— Совсем недолго. Может, несколько недель.

— Господи… Какая ж я была слепая! Никогда не думала, что будет так тяжело. Как же мне жить теперь, как простить себе такую наивность? Видела же, что он страдает, что ему хуже, но не хотела верить, что болезнь забирает его. Зачем, зачем ты меня обманывал?

С того дня она почти не отходила от отцовской постели, а со мной перестала разговаривать. Она погрузилась в молчание, пряталась в нем и почти ни с кем не общалась, глаза ее были красны от слез, и взгляд не выражал ничего.

Спустя неделю отец заинтересовался новостями от Арона. Я ответил, что придется еще подождать.

— Скоро придет от него ответ, — сказал я, — давай потерпим.

— Я себе этого позволить не могу.

Арон все-таки написал, но отец уже никогда не узнал об этом.

Прощание

Буэнос-Айрес, декабрь 1965

Сидя у отцовской постели, я наблюдал за его беспокойным сном, слушал его тяжелое дыхание, вытирал испарину с его лба, чувствовал, как по его напряженному телу пробегает дрожь. Тот день, 17 декабря 1965 года, был жарким, но его бил озноб, и пришлось укрыть его одеялом. Он то дрожал, то потом обливался. Его вздутый живот, скрытый под одеялом, походил на гору и выглядел пугающе. Тело отца будто стонало само по себе — откуда-то из его глубин вырывались протяжные звуки, смешиваясь с бредовым, неразборчивым бормотанием. Все это будило во мне тревогу и страх; не сама смерть пугала меня, но то, как она забирает человека, как непредсказуем момент ее прихода. Есть ли способ совершить этот неизбежный переход без физических мучений и эстетического отвращения? Как отдаться до конца и без сопротивления?

Было уже за полночь, дом затих, и только с улицы доносились звуки жизни — шум и сигналы автомобилей, крики молодых людей, готовящихся к новогодним праздникам. Я не знал их, но мне были отвратительны их веселье, их способность беспечно радоваться всему подряд, которые так контрастировали с нашей скорбью.

Отца мучил холодный пот, и я только и делал, что обтирал его полотенцем. Он вроде дремал, но при этом постоянно бормотал что-то неразборчивое — выделялись лишь какие-то обрывки фраз. Я никак не мог ухватить и расшифровать эти отрывочные послания из мира его сновидений, и тут вдруг заметил, что лицо его было мокрым вовсе не от испарины, а от слез. Я продолжал вытирать их, но он внезапно вскрикнул:

— Мама, мама, спаси!

Я обнял его, пытаясь таким образом успокоить, возможно, слишком резко схватил его. Отец медленно, с видимым усилием открыл глаза и едва слышно, надтреснутым голосом произнес: