Книга Последний год Достоевского - Игорь Волгин

С них под рвущую морозный воздух барабанную дробь сняли «мундирную одежду» и надели длинные белые рубахи. Это было явным отступлением от закона: мундир снимался только у приговорённых к повешению. («При расстрелянии обряд сей законом не предписан», – пометил на проекте казни какой-то дотошный формалист, но его служебное рвение было сочтено неуместным.)

«К столбам подводятся преступники… с завязанными глазами, – говорилось в «сценарии». – По привязании преступников сих к столбам, подходят к каждому из них на 15 шагов 15 рядовых, при унтер-офицерах, с заряженными ружьями. Прочие преступники остаются при конвойных»[390].

Раздалась команда «прицель»! – и солдаты подняли ружья. Оставалось скомандовать «пли!».

Не было произнесено только это короткое слово; в остальном же обряд был исполнен полностью.

«Вызывали по трое, – пишет Достоевский брату вечером того же дня, – след., я был во второй очереди и жить мне оставалось не более минуты… Наконец, ударили отбой, привязанных к столбу привели назад, и нам прочли… настоящие приговоры»[391][392].

Описания казни петрашевцев, в общем, хорошо известны. Гораздо меньше знают о другом спектакле, который по своей режиссуре очень напоминает действо 1849 года. Для его устроителей, надо полагать, не прошёл бесследно уникальный опыт расправы над петрашевцами.

Но об этом следует сказать особо.

Знакомство в день казни

Ранним петербургским утром 4 октября 1866 года на Смоленское поле были доставлены осуждённые по каракозовскому делу (самого Каракозова казнили месяцем раньше). Маленького горбатого Ишутина (его одного приговорили к смерти) поставили под виселицу, остальных – к позорным столбам.

Попытаемся воссоздать подробности этого дня, который, как выяснится, сыграл в жизни Достоевского исключительную роль.

«Сегодня Петербург проснулся очень рано, – сообщают «С.-Петербургские ведомости». – В 5 часов утра на улицах было шумно от ехавших экипажей, толпы всевозможного народа шли по направлению к Николаевскому мосту и оттуда на Смоленское поле… Небо было серое, совершенно осеннее. Часов в шесть пошёл дождь, и потом повалил сильный снег, как в хорошую зимнюю пору. Дурная погода никого не останавливала – народ продолжал идти к месту казни; многие несли с собой скамейки, лестницы, стулья»[393].

Казни политических отличались в столице завидным единообразием: и петрашевцы, и Каракозов, и Ишутин, и Млодецкий прошли через один и тот же тщательно регламентированный ритуал.

«По прочтении приговора, – пишут «Биржевые ведомости», – Ишутин, поддерживаемый палачами и в сопровождении священника, сошёл с эшафота к виселице, между тем как над некоторыми из остальных преступников (дворянами. – И.В.) палач ломал шпаги»[394]. (Ишутин, как потомственный почётный гражданин (то есть не дворянин), избегнул этой процедуры.)

«Священник заговорил с преступником, – сообщают «С.-Петербургские ведомости», – потом последний стал на колени, молился, поднялся снова, припал губами (к кресту. – И.В.) и долго от него не отрывался. Священник благословил его и осенил ещё раз крестом. Наступило молчание, словно на этой площади не было ни одного человека»[395].

Не только детали, но и сам ритм этого газетного описания удивительно напоминают известную сцену из «Идиота».

Конечно, все казни похожи одна на другую. Однако у нас нет сведений, что автор «Идиота» – романа, где на «зарубежном материале» воспроизведена точно такая же сцена, когда-нибудь присутствовал при гильотинировании. Меж тем домашние примеры были под рукой.

Достоевский был внимательнейшим читателем газет: многие сюжеты перекочевали в его романы прямо из газетной хроники.

Правда, в «Идиоте» нет (и не могло быть) одной подробности, которая характерна именно для русских казней: со времён Разина и Пугачева (и ещё ранее) она составила неотъемлемую принадлежность отечественной традиции. «По окончании исповеди Ишутин поклонился народу…»[396] – свидетельствует газетный отчёт.

Это было чисто русское, национальное прощание, после которого для приговорённого наступала тьма: ему – уже по-европейски – завязывали глаза и надевали саван.

Один из приговорённых (И. Худяков) так описывает происходящее: «…перед нашими глазами готовились повесить Ишутина; его закутали в какой-то белый мешок, накинули петлю на шею, причём он так согнулся, что совершенно походил на живой окорок. Это была возмутительная сцена. Его продержали в петле десять минут…»[397].

«В таком положении, – сообщает газетный репортёр, – он стоял несколько минут, поддерживаемый палачами и опуская по временам голову на грудь»[398].

Возможно, что и это промедление было тщательно рассчитано: паузе надлежало оттенить развязку.

«…Как вдруг в толпе раздались громко голоса: “Фельдъегерь, фельдъегерь едет! Помиловали!” Действительно, в каре въехал фельдъегерь на обыкновенных дрожках с плоскими рессорами, запряжённых парою в дышло, как обыкновенно фельдъегери ездят по городу. Он держал в руках бумагу, которою махал, подняв её высоко над головою»[399].

Власть понимала толк в театральных эффектах.

Итак, на площади появился фельдъегерь – и министр юстиции Замятин (благой вестник был на сей раз повышен чином), вскрыв запечатанный пакет, громко прочитал конфирмацию. «Немедленно с Ишутина была снята петля, а затем и саван, и были развязаны глаза. Погода была так дурна, что с мест, где стоял народ, не было никакой возможности, даже и в бинокль (и здесь наличествует этот комфортный прибор. – И.В.), рассмотреть, какое впечатление произвело это на преступника, который, впрочем, всё время, казалось нам, держал себя довольно спокойно, разумеется – относительно»[400].