Книга Кузина - Юлия Галанина

Через улыбающуюся Вестницу я получила записочку и читала-перечитывала знакомые летящие строчки на клочке бумаги, зажатые в её руке. И снова перечитывала. Снова-снова-снова!

Ожили, наконец, обереги, зашуршали в ларце. Не отрывая глаз от записки, я магическим усилием столкнула на пол книгу, распахнула крышку, выпустила их на волю.

Запорхала по спальне золотая стайка, отвлекая меня от Вестницы, стали приземляться на волосы сменившие гнев на милость беглянки.

Шурша самоцветами, нанизанными на тончайшие струнки, натянутые на контур крыла, словно на арфу, села Ласковая. За ней – Жестокая. Зацепилась за прядь, лежащую на плече, Робкая, выше неё устроилась Смелая. Опустились Страстная и Холодная, Весёлая и Грустная, Озорная и Серьёзная, Неистовая и Смиренная.

А Ждущая, всё это время неотступно сопровождавшая меня, так и сидела у виска, ловила крылышками ветер, а драгоценными камнями – солнечные блики.

А я спохватилась, что времени собраться – совсем нет. Уже полдень, ночь не за горами, да когда же я успею одеться – причесаться – накрасится? Понеслась выворачивать наизнанку гардеробную.

Остановился он в доме родителей. По-другому – нельзя. До утра, всего лишь до утра – и снова туда, где нет внешней магии.

Вернувшись домой вечером из присутственных мест, дракон души моей просто вынул меня из моего портрета, как из недр экипажа, болотным огоньком, мерцающим в ладони донёс до своих покоев. Легко подул – я скользнула в кресло, лишь огоньки свечей чуть вздрогнули.

…И остаток вечера – пока закат не утонул в Млечном пути и ночь не накрыла Тавлею звездным пологом, – мы играли в шахматы.

Играли – это, конечно, громко сказано. Я играть не умею, знаю ходы фигур, но плести из них хитроумные комбинации – увы…

Ночной ветер, залетая в приоткрытое окно, колебал огоньки свечей, приносил городские запахи, как обычно, невообразимую смесь всего, с едва уловимой, но обязательной ноткой болотного разложения, застоявшейся в закоулках каналов и стариц воды.

Огоньки дрожали, но не гасли, терпеливо снося касание воздушных пальцев. Терпкий, горячий, чуть душный запах слегка ароматизированных свечей мешался с ночным воздухом.

В огоньках свечей поблёскивали лукаво глаза дракона души моей, когда он невозмутимо делал очередной ход.

С максимально задумчивым лицом я делала точно такой же, зеркальное отражение, всем видом показывая, что решение пойти именно так далось мне в результате сильнейших умственных усилий.

Игра шла хорошо.

Дракон души моей зачем-то методично двигал пешки, каждый ход – на одну клеточку вперед, сдвигая весь их строй на одно поле. И губы сжимал плотно.

Ну и я не отставала, двигая свои пешки навстречу. Но смотреть на шахматную доску было скучно, куда интереснее за строй белых фигур, на него, сидящего в таком же, как и у меня, высоком кресле напротив. Он был в простой белой рубашке с распахнутым воротом, губы сдерживали улыбку, а глаза были усталыми, застарело усталыми ещё той приграничной усталостью.

И хотелось-то вовсе не играть, не переставлять фигуры по клеточкам, хотелось тихонько касаться его век губами, еле уловимым движением прогоняя усталость прочь, запрещая ей приближаться к дракону души моей, когда он со мной…

А на доске, тем временем, началось некое оживление – пешки, наконец-то, остановились, пошли в ход и другие фигуры.

Не успела я этому обрадоваться, как услышала:

– Шах.

Ничего себе, я же всё делала так же, почему тогда я шаха в ответ объявить не могу? Почему так получилось, я же повторяла! Не пойдёт!

Я сделала следующий ход – щелчком выбила пешку с доски, нацеливая её в сторону дракона. Придала ускорение в полёте и подожгла. Красиво она летела, прямо маленькая комета.

Он легко уклонился от пылающей фигурки, теперь уже откровенно веселясь.

Ах, значит так! В его сторону полетела следующая горящая пешка, за ней конь, за конём ладья. Ситуация на доске прояснялась.

Он, дурачась, уклонялся во все стороны, а окутанные пламенем фигуры делали за его спиной резкий взъём наверх и парили там, покачиваясь в огненном хороводе.

А потом его глаза оказались совсем рядом, и стало совершенно не до шахмат… В расширившихся чёрных зрачках я видела своё отражение, видела, как смотрю ему в глаза, как мои зрачки в ответ расширяются, заполняют всю радужку, оставляя лишь болотно-зелёный ободок по краю.

Не отрывая от него зачарованного взгляда, я медленно поднимала руку к волосам… На мой палец перебиралась бабочка, и я пересаживала их…

Смелую – ему на плечо… Робкую на край ворота, рядом с ложбинкой у горла…

Ласковую – на грудь, над соском… Жестокую – так же с другой стороны…

Ниже Страстную и Холодную… На рукав Весёлую, на другой – Грустную… Потом Озорную и Стогую… Неистовую и Смиренную…

Ждущую я поднесла к ремню, пора его было расстегивать, ох пора… Сил никаких не оставалось ждать, тугая пряжка манила.

Ремень был сделан из толстой, несокрушимой кожи. Ждущая попыталась зацепиться за его край – и не смогла, сломала лапку. И сразу из живой бабочки превратилась в изящную золотую брошь со сломанным зажимом. Упала на пол.

Но я уже тянула за конец ремня, высвобождая его дырочки из плена штырей крепкой двухштырьковой пряжки…

И рубашка загадочным образом слетела с плеч дракона души моей. А держать глаза открытыми больше не было сил, они сами прикрывались отяжелевшими веками, отключая зрение, оставляя обоняние и осязание, обостряя их до предела.

И платье моё почему-то улеглось на полу, а ночной ветер холодил голую спину. А потом стало тепло, потому что снизу была кровать, а сверху дракон души моей, и кровь неслась по жилам жидким огнём.

Ветер задул свечи, лишь мерцающие, как полупрогоревшие угольки фигурки парили в комнате под потолком. И усталость бродила по телу, тянущая, истомная. Никаких сил, никаких желаний не осталось, лишь чувствовать рядом тёплое тело и падать, падать в сон, такой же бездонный, как тавлейские топи…

Глава четырнадцатаяАлмаз, раух-топаз, раух-топаз, рубин, янтарь, раух-топаз

Я проснулась до рассвета, чтобы ещё насмотреться на дракона души моей, пока он снова не канул где-то там далеко.

Тихо зажгла ночник в изголовье. Смотрела и впитывала, прятала в себе его спящего, тихонько водила ладонью по любимому лицу, касалась губами виска, прогоняя тревожные сны, призывая радостные. Снова смотрела и не могла насмотреться, невозможно это было, как невозможно надышаться воздухом за один раз на всю жизнь.

Всё кругом застыло в сладкой предутренней дрёме. Даже бабочки мои, казалось, спали, примостившись на покрывале.

Скрипнула в тишине дверь, чуть подалась створка, словно ветер толкнул её с той стороны. Бабочки встрепенулись – и одна за одной полетели к двери, выскальзывая из комнаты.