Книга Кросс на 700 километров - Инна Тронина

— Мы пробираемся в Москву. — Алиса несколько раз сглотнула слюну. — У нас нет денег, нет еды. Действительно, мы оба больны. И ещё за нами гонятся бандиты. Мы оказались единственными свидетелями двойного убийства, поэтому нас хотят уничтожить. По нашему следу пустили милицию, и теперь нас ищут практически все. Умоляю, помогите нам, не вызывая никаких «скорых»! Я вижу, что вы добрый и порядочный человек. Спасите хотя бы ребёнка! Это не бред, я говорю чистую правду! Мы сейчас не можем добраться до Москвы — нам надо отлежаться, отдохнуть. Только не сообщайте о нас никуда! Жизнью своей клянусь — мы ни в чём не виноваты!

— А я их видел по телику! — сказал из темноты ломкий юношеский тенорок. — Значит, это вы и есть? Вожатая и пацан из лагеря?

— Да, мы! Только там говорили неправду… Я не сумасшедшая, и ребёнка не похищала. Я спасала его от смерти, его и себя! Нас оклеветали, чтобы люди боялись, чтобы они нас выследили и выдали. Нам очень надо в Москву, только там наше спасение. Умоляю поверить мне — в такую минуту не лгут!

— Алиса Янина? — Лидер продемонстрировал феноменальную память. — Я тоже слышал. Разрешите представиться — Александр Коваленко. Я не могу сейчас сказать, верю вам или нет. Мне это безразлично. В данный момент вы нуждаетесь в срочной помощи, но оказать её прямо здесь невозможно. Раз просите не сообщать в милицию, не сообщу. Мы следуем на Воробьёвы горы. Давно не видели коллег из Москвы, очень хотим пообщаться. Вас не могу взять с собой, потому что вы просто не доедете. Я потерял своего сына почти сразу же после его рождения и потому не хочу гибели других детей. У вас есть матери?

— Есть, — ответила Алиса. Денис молча кивнул, сморгнув слезу.

— Значит, я обязан вернуть им вас невредимыми. Они рожали для того, чтобы вы жили. И никто не смеет прервать вашу жизнь в самом начале. Значит, так! — Коваленко повернулся к своим «ночным волкам». Те изготовились выполнить любой приказ обожаемого лидера. — Мальчика привязать ко мне ремнями. Он едет со мной. Смотри, Денис, держись крепче, несмотря на ремни. — Коваленко запомнил и имя ребёнка. — На нашей скорости всякое случиться может. А ты, Дмитрий, — он посмотрел на рослого байкера в цветастой косынке, — возьмёшь девушку. Её тоже к тебе привяжут. В таком состоянии надеяться на свои руки нельзя. Больные могут потерять сознание. К сожалению, место, куда мы вас повезём, находится далеко отсюда, уже в Московской области, и добраться туда нам нужно без происшествий. На рассвете мы должны быть уже там. Поскольку вас ищут, днём двигаться опасно, может остановить ГАИ. Но если довезём вас до места, оттуда уже не выдадут. Там живут люди не робкие, они держать удар умеют. И, по крайней мере, несколько дней у вас будет. А там разберёмся!

Коваленко отстегнул свой ремень, кинул его Дмитрию. Потом подхватил Дениса, усадил его на заднее сидение своего мотоцикла и стал ждать, когда ребёнка к нему привяжут. А после и Алису приторочили к «Харлею» Дмитрия две девушки в коротких юбчонках и высоких сапогах, гремящие обильным металлом на шеях и запястьях.

Через пять минут банда «ночных волков» сорвалась с места и с диким рёвом устремилась к Москве, чтобы вовремя успеть на фестиваль.

«Если вы читаете эту надпись, значит, моя сучка опять свалилась с мотоцикла!» — разобрала Алиса надпись на кожаной спине Дмитрия, блаженно улыбнулась и закрыла глаза.

Глава 4

Сухой кряжистый старик с огромными руками и крупной головой, одетый в синюю байковую больничную пижаму, брёл с эмалированным бидончиком по черничнику, но за ягодами наклонялся редко. Для того чтобы набрать побольше, нужно было пройти в своё, заповедное место. И старик решил идти туда, потому что делать в интернате с завтрака до обеда ему было нечего. А других развлечений, кроме этих вот одиноких прогулок за забором интерната, семидесятилетний вор в законе не знал.

Телевизор смотреть он не любил, да и не найти было утром заслуживающих его внимания передач. Картишки, домино и прочие пенсионерские радости достали его ещё в тюрьмах и колониях. Признавал только шахматы, но сегодня был не в настроении. В это воскресенье ему хотелось побыть одному, подышать лесным воздухом, посидеть под сосной на травке.

О таких прогулках старый вор мечтал уже давно, и до сих пор не мог поверить, что его мечта сбылась. Грибы, ягоды, иногда рыбалка — что ему ещё нужно? Ни жены, ни детей-внуков, как и положено у «законников», у него не было. Койка в интернате — всё же не шконка. Другой свободы бывалый зэк Пётр Тимофеевич Грилёв по кличке Плешивый не знал и не хотел знать.

В юности и в зрелом возрасте он тянул всё, что блестело, а после на этапах уже тридцать лет лишился волос. Сейчас-то Плешивый и гвоздя не украл бы — решил на склоне лет попробовать стать честным, законопослушным. И нашёл, что это не так уж плохо. Но старые связи и знакомства Плешивый сохранял, и даже сейчас, выходя за ворота по чернику, время от времени встречался со своими приятелями и их домочадцами.

Загорелый, с голым блестящим черепом, с изрезанным морщинами лицом, он выглядел настоящим лесным человеком, хоть и родился в степном Кубанском краю. Но во время войны осиротел, сбежал из детдома, скитался по разным зонам и, наконец, осел в Подмосковье. Так случилось потому, что только этот интернат брал на постой людей со сложной биографией. И потому, что именно северо-запад Московской области наиболее подходил Грилёву. Именно таким, валяясь на нарах и слушая рёв полярного бурана, представлял он себе тихий уголок. Тот причал, близ которого должны когда-то закончиться его дни.

Он уселся на корточки под сосенку, достал толстыми пальцами с вытатуированными перстнями горсть табаку, понюхал. Хотелось курить, но нынешним жарким летом делать это в лесу запретили. Грилёв справедливость запрета понимал, и никогда его не нарушал. Он даже не брал с собой спички, чтобы ненароком не согрешить. Вот так и сидел, смотрел сквозь листву в небо, на яркое солнышко, нюхал табак, чихал. Солнце казалось отсюда звездой с шестью длинным и лучами. Оно яростно пекло насквозь прокалённую землю, и редкие дожди испарялись ещё в воздухе.

Сегодня, восемнадцатого августа, тоже в небе ни облачка. Многие старики и с постелей не встанут, разве что поесть и справить нужду. А их кодла вот так же, на корточках, усядется в тенёк смолить папиросы — на территории интерната курить разрешается. Все старики, несмотря на жару, в рубахах с длинным рукавом — чтобы не демонстрировать наколки. Конечно, к вечеру все «остограммятся», начнут мазать, спорить то есть, понтоваться, «ставить примочки»; а кто-то кому-то и вмажет. Да тут и одного обидного слова достаточно, чтобы до мокрухи дошло. Блатные хоть и старые, а горячие, и понятия для них святы. Сам Плешивый в разборках никогда не участвовал, наоборот, умел разводить стороны. Он был «ёра», то есть кручёный, битый человек, прошедший жизнь на всех режимах.

Конечно, не всегда выходило утихомирить замазчивых. В ход шли «пики» и «перья», из интерната менты увозили «дубарей». Помирали со страху тихие старушонки, которые и без того боялись высунуть нос на улицу. Кое-кто из интерната отправлялся опять в СИЗО. Все они плакали покаянными слезами, не хотели расставаться с заведением, с сестричками, с лепилами — так зэки называли фельдшеров и врачей. Кое-кто даже мастырку заделывал — в обморок падал, вены резал. Но слёзы и уловки не помогали, и старики пропадали навсегда.