Книга Империя хирургов - Юрген Торвальд

К несчастью, я был обречен провести всю зиму в Ворм-Спрингс. Только в марте 1890 года я смог вернуться в Нью-Йорк. Там мое внимание в первую очередь привлекли несколько научных статей, в которых говорилось о возможности использования кокаина исключительно в стоматологии. Но меня ждало также и письмо Реклю. Он писал, что прооперировал уже восемьсот пациентов. Но вопрос о том, можно ли довести концентрацию кокаина до одного процента, оставался пока без ответа. Этим он и планировал заняться. Осторожность и медлительность Реклю возбудили мое нетерпение и любопытство. Двадцать восьмого марта я отбросил в сторону мою трость и не долго думая сел на корабль, направляющийся в Европу. В середине апреля я прибыл в Париж.

Реклю жил на Рю Бонапарт. Поскольку нам не удалось встретиться в выбранном Реклю кафе, мы условились о встрече у него дома. Был уже почти вечер. Я надеялся, что он у себя, поэтому направился на Рю Бонапарт. Мне открыла его дочь Мария и посмотрела на меня огромными испуганными глазами. Сразу за ней в дверях появилась жена Реклю. По ее бледному, взволнованному лицу я догадался, что, должно быть, произошло что-то необычное и действительно тревожное. Я тут же почувствовал, что она жила в большом страхе и что причиной этого страха был Реклю.

Я обеспокоено поинтересовался, что происходит. Мария рассказала, что вот уже восемь дней как на правом указательном пальце моего друга образовался абсцесс, который начал распространятся на кисть. Жена Реклю пожаловалась: «Он скрывает от меня причины. Но меня навестил профессор Верней. Он рассказал, что несколько недель назад мой муж поранился о костный осколок при удалении участка ребра у больного туберкулезом. В рану попала инфекция. Верней полагает, что дальнейшее распространение инфекции неминуемо, что ставит под угрозу жизнь Поля, если палец не ампутировать. Профессор убедил меня, что следует уговорить моего мужа пожертвовать пальцем, но ведь он так важен в его профессии». Она взглянула на меня. «Я изо дня в день пытаюсь переубедить его… Но это безнадежно. Поскольку он не хотел обременять никого последствиями заведомо недостаточной операции, вчера он сам вколол себе кокаиновое обезболивающее, следуя методике, над которой работает, вскрыл и вычистил абсцесс. Таким образом он надеется сохранить палец. Если в ближайшее время абсцесс возникнет снова, то можно считать палец потерянным. Он отважно хранит спокойствие. Он не прислушивается к нам, а только к своим братьям. Вот и сейчас он снова уехал в клинику…»

Если Верней, осторожный во всем и придерживающийся почти что консервативной стратегии хирург, настаивает на ампутации пальца, то над жизнью Реклю действительно нависла серьезнейшая угроза. Инфекция могла распространяться так быстро, что вскоре его не спасла бы и ампутация всего предплечья. Я не стал долго мешкать, а отправился в больницу, чтобы самому переговорить с моим другом.

Стрелки показывали почти семь, когда я вошел в старое здание больницы Питье. Все, казалось, замерло. Эхом отдавался звук моих шагов. На лестнице я встретил медсестру и осведомился, где может находиться Реклю. Она ответила, что он в своем кабинете.

Я поднялся и постучал. Все было тихо. Потом мне послышался шум – будто бы кто-то опустил некий предмет на стеклянное блюдо. Я постучал настойчивее. Наконец, за дверью послышались тихие шаги. Сразу за этим в замочной скважине повернулся ключ, и в дверной щели возникло лицо незнакомого молодого человека, ассистента или студента, поинтересовавшегося, зачем я пришел. Я назвал мое имя, и тут же послышался голос Реклю, который был столь же деликатен, сколь и его внешность. Юноша сразу же открыл дверь, и я увидел маленькую, прозрачную фигуру Реклю, облаченного в китель, который был ему заметно велик. Он сидел за своим письменным столом под светом лампы. Его правая рука была перевязана, левая же покоилась среди бумаг, которые он уже пролистал. Он, очевидно, диктовал что-то молодому человеку, поскольку его перо лежало на записной книжке.

«Подойдите ближе, друг мой», – проговорил он. Затем с тонкой, печальной иронией, которая никогда его не покидала, он добавил: «Вы застали меня за инвентарной описью. Я пришел ко мнению, что мои труды во имя спасения кокаиновой анестезии есть приятнейшее научное усилие моей жизни». Он задумался, а затем продолжил: «Возможно, все уже состоялось. Поэтому теперь я фиксирую результаты».

Мне было ясно, что он каждую минуту думает о смерти, что ему не хотелось бы угаснуть, не придав окончательной формы проделанной работе, посвященной местной анестезии. Он подал своему молодому секретарю знак, чтобы тот оставил нас наедине.

«Для исследователя не может существовать лучшего опыта, – сказал он, – чем опыт, поставленный на себе самом. Я воспользовался полупроцентным раствором, который не может дать никаких опасных побочных явлений. И этой концентрации было достаточно, чтобы полностью устранить чувствительность. Теперь я сам знаю это. Я не почувствовал ровным счетом ничего. Я не ощутил боли, даже задев кость. Если у меня и были сомнения относительно действенности слабых растворов, теперь они полностью развеяны».

Я попытался объяснить ему, что только покой сможет помешать дальнейшему распространению инфекции. Но мои возражения были тщетны. Он настаивал, что его «инвентарная опись» превосходит по важности все остальное.

Но все же не смерть была уготована Реклю судьбой. Она отвела ему еще двадцать пять лет жизни, чтобы он успел закончить свои исследования в области местной анестезии. Он посвящал работе удивительно много времени, поэтому, когда в 1895 году после почти 7000 операций под местным наркозом он решился на публикацию своей «инвентарной описи» под названием «L’anesthsie localis e par la cocaine», во Франции он снискал огромное признание. Но за год до этого в Германии вышел научный труд, идейно опередивший кропотливую работу Реклю. В нем с пылом отстаивалась передовая концепция исключающей интоксикацию местной анестезии, которая открывала совершенно новые и более убедительные перспективы. Ее заглавие было таково: «Безболезненные операции», а ее автором был молодой берлинский хирург по имени Карл Людвиг Шляйх. С его появления начинается – строго говоря – четвертый акт драмы, первые три акта которой уже были сыграны Коллером, Хальстедом и Реклю. Этот акт также подтолкнул развитие местной анестезии, но, как и предыдущие, принес разочарования, проблемы и несбывшиеся мечты, был связан с человеческой нуждой и слабостями.

Рождество 1890 года я провел в Германии, а последние январские дни 1891 года – в Берлине. В один из этих дней я нанес визит Эрнсту фон Бергману в его только что открывшейся частной клинике на Шварцкопфштрассе. Бергман оперировал с прежним мастерством, и мы снова заговорили о случае из его жизни, о котором ему часто приходилось вспоминать, – о раке кайзера Фридриха III. Позже, около девяти часов Бергман пригласил меня вместе отправиться в отель «Принц Альбрехт», где тогда устраивалось много балов для берлинского общества. Насколько я помню, жена Бергмана Паулин и его старшая дочь уже ждали его там.

Рядом с дамами Бергман сидела необычайной красоты молодая женщина. Бергман галантно поприветствовал ее, и в этом приветствии слились и балтийские, и русские, и прусские черты. Он представил ее как фрау Хедвиг Шляйх, супругу хирурга Карла Людвига Шляйха. Мне показалось, что она была не только красива, но умна и образованна. Я узнал, что ее муж работал ассистентом Вирхова, фон Лангенбека и фон Бергмана и вот уже два года как обзавелся собственной клиникой на Белль-Альянс-Плац в Берлине. Разумеется, эта случайная встреча не имела бы для меня никаких последствий, если бы эта юная особа в течение почти целого часа, пока она дожидалась своего мужа, не пыталась объяснить мне причины его отсутствия. Сначала она поведала мне, что ее супруг – художник, который совершенно потерял связь со временем. Затем она сослалась на то, что он уже целый год одержим некими исследованиями, полностью поглотившими его. Мне стало известно о попытках добиться местного обезболивания, избежав при этом тяжелой интоксикации. Ее муж нашел способ предотвратить даже малейшую угрозу такого исхода. Уже несколько месяцев он оперировал по новом методу, названному им инфильтрационной анестезией, и за это время испытал приток желающих быть прооперированными именно так, поскольку общий наркоз пугал их.