Книга Ликвидатор. Книга вторая. Пройти через невозможное. Исповедь легендарного киллера - Алексей Шерстобитов

Лакмусовая бумажка не нужна, глоток чая и кусок колбасы или конфета — вот первые проверки, которые никогда не иссякают, но всегда на виду.

Главное, что ты можешь, а не как думаешь или чем обладаешь. Постоянных величин почти нет, одна лишь неизменна — стержень в душе человеческой, становой хребет, или всё выдерживающий, или раз прогнувшийся и приобретающий эту привычку навсегда.

Облезлые стены, пошарпанная «ванная генуи», то есть «параша» (или на современный манер «дальняк»), посреди маленькой камеры совершенно неприкрытая, то есть только газетой, когда присаживаешься, со всеми звуками и прелестями перистальтики внутренних органов (так выглядят камеры в Петровском ИВС).

Существуют многочисленные описания и первых часов, и первых впечатлений. Мои же не касаются ни камер, ни сокамерников, а лишь переживаний о том, что может грозить тем, кто остался там, куда я, как тогда думал, уже никогда не вернусь.

Лишь после, когда мысли об этом успокоились и опасность прошла, я стал замечать и осмысливать окружающее и окружающих. Ещё раз подтвердилась аксиома о человеке — твари Божией, умеющей адаптироваться практически к любым условиям, лишь бы была пища, а для некоторых — и возможность найти работу для интеллекта. Привычка к коврам и венецианской штукатурке прошла быстро, масляная краска и кривые углы перестали быть заметными, и стали лишь барьерами для фокусировки взгляда, хотя бы на средних расстояниях. Свой мир сузился до ячейки в металлическом шкафу и капсуле-ауре вокруг тела и того, на чём оно, это тело, находилось — то есть то, что при любом переезде перемещалось вместе с сознанием.

Через пару недель любое перемещение вне камеры уже вызывало ностальгический интерес, а вниманию ставшего уже пристальным взгляда открывались мелочи, которые раньше были незаметны.

В ограниченном количестве звуков каждый новый вызывал любопытство с пытливой попыткой определения природы его происхождения. Скоро появились раздражающие, предсказывающие и желательные, последних крайне мало: ветер, женский смех (женщин-конвоиров в коридоре), капель воды в раковине. Шуршание колеса тележки с пищей, открывание-закрывание крышек, хлопки закрывающихся дверей и «кормушек» в них, грохот поворачивающихся ключей, шаги, окрики, гимн по подъёму и так далее давали понять о приближающихся процедурах, связанных либо с режимом дня, либо вызовами или переездами, что за довольно короткий промежуток дня стало определяющим моментом жизни изолятора и некоторым замещением часов, иметь которые не разрешалось.

Со временем перестало интересовать открывающееся пространство через щёлку в окне.

Я писал много, в основном письма. Чувства, переполнявшие всё мыслимое пространство, лились рекой и явно не могли вместиться в сознание адресата, зато порождали боль переживаний в ответах, действующих как лекарство, а заодно, при написании, позволяли выплеснуть накопившуюся сконцентрированную энергию и успокаивали душу.

Строчки текли, выражая раскаяние в прежних нанесённых обидах, раскрывая их малопричинность с высоты сегодняшней беды. Становилось жаль потраченных и упущенных часов на выяснение отношений.

Первые две недели не было мыслей ни о какой эротике и никаких реакций, и я уже начал подумывать о кардинальных изменениях в здоровье, но первая присланная фотография опровергла трусливые предположения. Правда, эти мысли, за третьестепенностью и невозможностью воплощения, ушли далеко на задний план, не получая никакого развития. Люди, не разу не испытывающие отказа в половой физической потребности, могут заблуждаться в том, что, не имея раздражителя рядом, пропадает и желание — ничуть. Мало того стало очевидным, что разум во сне не только поражает чудовищ — он восполняет, воссоздаёт и изыскивает многое, из недостающего в воображении бодрствующего.

Сколько раз я брался за планы домов и участков, и пока увлечённо занимался черчением и рисованием, создавал иллюзию приложения этого в настоящем ландшафте. Все избытки сексуального желания уходили в творчество, так же, как и в стихи, и в письма, написание которых поглощало всплески эмоций, время и очень редко появляющееся уныние. Позже я нашёл ещё одно средство — молитву, средство, универсальное для всего, если она исходит из самой глубины, буквально вырывая оттуда мучащие переживания. Будьте покойны, она обязательно услышится, и помощь придёт, но не в желаемое нами время, а точно в наиболее подходящее и необходимое, в чём я не раз удостоверялся.

* * *

Проведя в тюрьме почти четыре года (под тюрьмой подразумевается следственный изолятор), большую часть из них — в ожидании страшной, хоть и заслуженной участи, я испытывал нервозное состояние, которое постоянно держало меня на какой-то грани открытого эмоционального надлома. Это пульсирующая чувственными мыслями пропасть, над которой я завис, аккумулировала неимоверное количество информации, впитывая которую приходил к невероятным умозаключениям, иногда даже настораживаясь от грандиозности наконец-то понятого простого постулата, — казалось, я его всю жизнь интуитивно знал, о нём помнил и часто им руководствовался, но так и не познал до этого момента.

Постепенно учась управлять своей психикой в непривычных условиях, пользуясь новым опытом, устраивая ловушки и отводы негативным мыслям, и наоборот, разливая и гипертрофируя положительное и приятное, всё чаще и чаще я замечал разницу между теорией и практикой науки, которая пытается изучить душу. Странно звучит, но пришлось констатировать факт, что я не встретил и не читал ни об одном из её представителей, который, в случае необходимости, помог бы самому себе в широком понимании — от личных проблем до жизни в семье.

Многие знают, как помочь, что предпринять, но поступают, странным образом, наоборот. Как мне кажется, происходит это из-за рассматривания человека отдельно от природы, не учитывая духовную связь с внешним миром, но больше полагаясь на себя самого и свою внутреннюю сущность. А ведь хорошему в душе сопротивляться легко, но попробуйте сопротивляться плохому. Добрый порыв помощи или сострадания часто переносится на потом или откладывается из-за нехватки времени или экономии энергии, зато гнев, злоба, подозрительность, ревность — всегда в избытке, как только наше существование касается их. И удержать их крайне сложно.

Оставаясь мысленно наедине с самим собой, удаляясь в прошлое, вспоминая моменты слабости и, наоборот, невероятных усилий, на ум приходило одно и тоже — какая-то двойственность чувств. Они как-то жили сами по себе, борясь друг с другом, а ты при этом делал, что полагал необходимым, стараясь не менять принятое решение, а сделав, совершенно вроде бы не думал об этом, тем не менее, где-то в самой глубине сознания, а скорее, подсознания нуждаясь в оправдании. И борьба, такая незаметная и тихая, происходила до тех пор, пока не появлялось нечто понравившееся в виде объяснения своего поступка.

Совесть говорила, правда, слабо и ненастойчиво о надуманности и вычурности оправдания, но оно нравилось, а главное, успокаивало.

Каждый рождается на свете набором характеристик, присущих только ему, и всю последующую жизнь, по пути к своей кончине, мы шлифуем из них наиболее полюбившиеся, забывая об остальных. Если бы, каждый был способен сделать это в равной мере со всем дарованным ему, то, пожалуй, могло бы получиться сообщество почти идеальных людей, хоть и совершенно разных.