Книга Ворошиловград - Сергей Жадан

На снимках, датированных серединой шестидесятых, появились две девочки, на первый взгляд, схожие между собой, но на самом деле совсем разные — у старшей был серьезный сосредоточенный взгляд черных глаз и какой-то причудливый медальон на шее, младшая всё время смотрела куда-то в сторону, не обращая никакого внимания на фотографа, и на голове у нее были нелепые ленты, которые делали ее смешной, хотя и более женственной. Я сразу узнал Тамару с Тамилой. Возле них, за их спинами, сбоку или где-то сверху всегда толклись взрослые — мужчины и женщины, большая дружная семья, в которой им посчастливилось расти. Взрослые фиксировали, казалось, каждый шаг девочек — сестры ходили в детский садик (ужасная мебель советских воспитательных учреждений, неимоверных размеров воспитательница в летнем халате, новогодние костюмы, танцы, игры и щемящая безнадежность хорового пения), ездили за город (животные и подсолнухи, солнце в озерной воде и детский визг, который отображается даже на фотопленке), отдыхали с родителями на море (выгоревшие пейзажи, цветное изображение, поблекшее, как флаги), учились в школе (форма, похожая на тюремную, государственные праздники, декламация стихов, первые экзамены, подружки, которые неожиданно вырастали), менялись от фото к фото, становились всё более похожими на себя теперешних, взрослых и несчастных, таких, какими они были сейчас, в этой жизни, посреди этого времени.

На школьных снимках Тамара всегда была окружена подружками, стояла обычно в центре, взяв кого-нибудь под руку. Если же стояла одна, то с независимым видом, держа в руках школьные букеты, портфель или еще что-то весомое. Взгляд ее был взрослым, она выглядела старше, чем на самом деле, к концу школы у нее было сформировавшееся тело молодой женщины, она носила украшения, что администрацией, очевидно, осуждалось, но не запрещалось. Тамила, наоборот, выглядела неуверенной и по-детски недоразвитой, даже на фотографиях, сделанных в последних классах, носила какие-то растянутые свитера, банты и стоптанные туфли, на снимках всегда стояла сбоку, в углу, пытаясь незаметно выйти из кадра.

Дальше шли самопальные снимки с мутными лицами, размазанными волосами и суетливыми движениями. Тамара на них одета была в белый халат студентки медицинского училища, время от времени я узнавал дома и пейзажи, что выхватывались фотографом, и мог при желании даже вспомнить, где я в это время находился и чем занимался. Постепенно появлялось всё больше мужских лиц. Сначала это были какие-то безусые пэтэушники в черных коротких куртках с кассетными магнитофонами в руках, потом студенты, тоже в белых халатах. Потом мужчин становилось всё больше, были они взрослыми и солидными. В светлых рубашках и черных тяжелых пиджаках, стояли возле своих волг, сидели в ресторанах и пили коньяк, электронные часы, цветастые галстуки, серые стальные взгляды и изувеченные в боях кулаки дополняли картину. Все они останавливались возле Тамары, замирали на миг, чтобы отразиться на пленке и остаться в прошлом. Невероятная и легкая Тамара носила ужасные, модные в восьмидесятые прически, какие-то плащи и платья, короткие, почти отсутствующие юбки и светлые босоножки, которые часто держала в руках, стоя на горячем летнем асфальте. Глаза у нее были глубокие и нахальные, улыбка — нежная и снисходительная, тело проглядывало сквозь одежду и лишало разума всех этих преподавателей и дальнобойщиков, грабителей и комсомольцев, кооператоров и алкоголиков, которые крутились возле нее, пытаясь любой ценой попасть в один кадр.

Тамила появлялась время от времени, постепенно становясь похожей на женщину, но всё равно теряясь рядом с Тамарой. Вместе они уже почти никогда не фотографировались. Скорее всего, Тамила сама не хотела, чтобы их видели вместе, хотя всякое может быть. Тамила больше фотографировалась со старшими — с родителями, учителями, какими-то мужчинами и женщинами, которые приходились ей неизвестно кем. На одном снимке она стояла в летнем, звонком от солнца и зелени парке между двух пышных женщин, которые просто стиснули ее своими крутыми боками, так что Тамила полностью растворилась на фоне их пестрых платьев. Я ошеломленно узнал в женщинах Анжелу Петровну (густые пепельные волосы, вихрем взбитые вверх, пронзительный взгляд, осенняя тяжесть бюста) с Брунгильдой Петровной (горячая медь завивки блестит на солнце, бедра круто проступают сквозь исчезающую материю). На других фотокарточках попадались и Коча с Травмированным (отчаянная походка молодого налетчика и упругий торс звезды нападения), и Саша Питон с Андрюхой Майклом Джексоном, и множество прочих знакомых, друзей, одноклассников, соседей, родственников, бесконечная череда лиц и фигур, тени из прошлого, вся моя жизнь, вся моя память. И Тамара, всюду Тамара, с прищуренными от удовольствия и удивления глазами, с черными, как чай, волосами, без одежды в ночных волнах, в строгом костюме при вручении каких-то наград, в свитерах и куртках на рабочем месте, с зонтиками, очками и сумочками, во время путешествий и празднований, на свадьбах и поминках.

Он появился ближе к концу, среди последних снимков, она была взрослой разведенной женщиной, гораздо более привлекательной и умной, чем до замужества, как это обычно и бывает, у нее был уже немного усталый взгляд, немного припухшее от бессонницы лицо, несколько замедленные движения, легкое печальное настроение, она словно ожидала, что он появится, вот он и появился. Его вдруг стало слишком много в ее жизни. Он был с ней всюду, он загораживал ее собой перед камерами, словно вытесняя из кадра, чего раньше у нее ни с кем не было и что ее, судя по выражению лица, целиком устраивало. Складывалось впечатление, что ей требовалось его участие, его защита и присутствие, что она охотно поступалась местом в своей жизни, воспринимая это как должное и необходимое. Они были всегда вместе — в одной обстановке, в одно время, в одном кадре. Иногда где-то сбоку появлялось огорченное чем-то лицо Тамилы, она каким-то образом попадала с ними на одну фотокарточку, сама того не желая, и каждый раз выглядела при этом печальной и ослепленной. Потом что-то, очевидно, случилось, он вдруг исчез, непонятно было, почему его нет на следующих изображениях. А затем всё вообще смазалось и перемешалось — какие-то давние подруги, чьи-то старые лица, какие-то дома, чьи-то похороны, чужие города, зимние пейзажи, среди всего этого почти не было снимков Тамары, словно она не желала, чтобы кто-то видел ее в эти годы. Только в самом конце приклеили несколько относительно свежих карточек, на которых изображены были Тамара с Тамилой, такие, как сейчас — измученные, но горячие, подобные друг другу, но несхожие между собой. Они теперь держались вместе, дословно — держали друг друга за руку, прижимались друг к другу, пристально и внимательно глядя в объектив, не отводя от тебя своего взгляда, переплетя пальцы и касаясь друг друга одеждой и волосами. Были это странные женщины с темными глазами и таким же темным прошлым, смотрели они только на тебя, и видел ты только их, больше никого.

И когда она зашла посреди ночи, когда я услышал сквозь дон, как она глухо позвякивает ключами, словно святой Петр, обходя спальные районы в поисках праведников, и вошла в комнату, где я спал одетым, не выпуская из рук альбома, я даже во сне помнил ее движения и взгляды, волосы, развевающиеся на ветру, и одежду, что облегала ее тело, и когда она прошла неуверенно по темной комнате и остановилась надо мной, долго присматриваясь ко мне в темноте и наконец решившись забрать у меня из рук свой альбом, я перехватил ее ладонь и потянул на себя, и тогда она сама подалась вслепую, в темноту, куда я ее тянул, и, наткнувшись своими губами на мои, начала жадно целовать, не сдерживаясь, словно долго этого ждала, давно об этом думала, так что иначе и быть не могло. Она даже раздеться не успела — лежала на мне в плаще, под которым надет был теплый свитер и длинная юбка, волосы ее падали мне на лицо, делая сумрак черным и подвижным. Касаясь ее икр, я нащупал теплые гетры, почти до колен, и дальше совсем ничего — никаких чулок, это меня почему-то взволновало, я сразу почувствовал ее всю, всю ее тяжесть и невесомость, почувствовал тепло ее кожи и чуть влажные от возбуждения трусики, которые она легко стащила, не прекращая целоваться, каким-то незаметным движением, просто стащила их, оставив болтаться на левой икре, а потом, скользнув рукой вниз, быстро разобралась с моими джинсами и села на меня, крепко обхватив горячими бедрами. Время от времени она припадала к моему лицу, преданно целуя, распрямлялась надо мной, отчего ее волосы рассыпались по плечам, и в темноте вспыхивали ее лицо и шея, а ладони уверенно опирались на мою грудь. Она словно отталкивалась, не имея достаточно сил, чтобы спрыгнуть с меня, раскачивалась, и серый плащ ее разворачивался, как парус, а кольца на пальцах цеплялись за пуговицы на моей куртке. Поцелуи ее пахли крепким чаем и легким алкоголем, ее одежда была жесткой на ощупь, кожа — мягкой, зубы острыми, а ногти хищными и кровавыми, и, залезая мне под одежду, она оставляла у меня на спине длинные болезненные полосы, которые вспыхивали в темноте, как электропроводка. Кончая, она громко вскрикивала, удивленно всматриваясь мне в глаза, покачивания ее сделались резкими и болезненными, я чувствовал, что она уже и не видит меня, не узнает, двигаясь как сомнамбула, и я двигался вместе с нею, не отставая от нее ни на миг, находясь всё время рядом, вместе с ней ступив на этот путь, вместе с ней его завершив.