Книга Дневник. 1914-1916 - Дмитрий Фурманов

Были и другие добровольцы. Это глубоко несчастные люди, потерявшие цену и смысл жизни. Они шли с двоякой целью: или отдать подороже собственную жизнь, или возродиться. И возрождались, я знаю таких. Это горячие, усердные, многоценные работники. Им нечего жалеть и нечего бояться – потому на них всегда полагаются и с легкой душой доверяют самые ответственные поручения. Они жадно всматриваются в самую гущу человеческого мученья, словно хотят познать, до каких границ можно продолжить людское горе. Они жадно впивают в себя эти острые, жуткие впечатления ив них черпают силу для будущей личной жизни. Они видят, что в этом неизмеримо-огромном страданье их личное горе кажется песчинкой, что люди молча переносят в тысячи раз горшие муки и ждут. ждут какого-то радостного, светлого солнца. И они приучаются молчать, страдать в глубоком, безмолвном одиночестве. Здесь тоже почтенная цель – сохранить и пропитать здоровой верой личную жизнь. Они были как бы отпетые, с понурой головой, с раздавленным сердцем. Они признавались чистосердечно, что, кроме скуки и тоски, никому и ничего не могут дать, потому что неоткуда черпать силу и веру в жизнь – источник замутился. И (подумайте) эти люди – большей частью такие молодые и потенциально здоровые – возвращаются в жизнь! Да мало того что возвращаются – они делаются самыми горячими, самыми искренними проповедниками светлой жизни, потому что пережили своею личной мукой весь ужас отчуждения и горького разочарования. Они думали, что все пропало, что иных путей нет и не может быть, что свет жизни играет только в счастливой, спокойной душе… И вдруг увидели, что они, такие скорбные и несчастные, могут славословить и горячо любить многогранную, страшно интересную своим многообразием жизнь. Вспомните, что все девушки, потерявшие женихов на войне, не оставались работать где-нибудь в лазарете, а шли непременно вперед, на позицию, потому что чувствовали, что только там, в самом горниле страданья, могут возродиться и поверить, что не все еще в жизни утеряно. Здесь цель, здесь смысл – благородный и правдивый. Они не прятались от испытаний, они сами пошли к ним навстречу и почерпнули там новую, живую силу. Здесь шла борьба не на жизнь, а на смерть: они знали, что это страшное испытание будет и последним, потому спасения ждать неоткуда. И если бы здесь не нашли они настоящую правду – поверьте, что к старой жизни они не вернулись бы; они предпочтут сумасбродную смерть мучительно долгой и беспросветной пытке. Знайте, что эта война многих возродила к настоящей жизни, многим открыла затуманенные очи. Здесь смысл, здесь всюду смысл, а там, за ширмами, – там один позор трусости и малодушия.

– Но в союзы ведь ушло много таких, – возразил товарищ, – которые совершенно не способны к военной жизни; там они окажутся совершенно бесполезными, а может, и вредными. Их нельзя даже пускать туда. Они расшатают и поколеблют весь строй, на котором хотя и искусственно, но ведь ловко и твердо построено все это страшное дело. Они будут не у дел, понимаете? А здесь они, несомненно, полезны, здесь даже часто и необходимы. Ведь союзы наши только теперь развернулись так широко, обществу теперь только открылись новые пути, а вы хотите отнять у него лучших работников… Кто же строить-то будет? В строю ведь и простой смертный будет ценным, так зачем же отдавать туда и лучшие, драгоценные наши силы? От 10–15 тысяч не ушедших туда общественных работников мир не перевернется, а нам они, эти 15 тысяч, необходимы: они до конца будут руководить союзами и утвердят их законную славу и силу. А на этом ведь оснуется все общественное будущее. Вы только представьте, что это будет за разруха, если уйдут из союзов интеллигентные силы и сами союзы мало-помалу распадутся. Это ведь полный крах общественности. Нет, если уж хотите, здесь цель окончательно оправдывает всяческие средства; и примите к сведению, что цель эта тоже бескорыстна, потому что забота об общественном строительстве не корысть.

– Нет, не согласен, товарищ, и вот почему: нет, прежде всего, людей, абсолютно неспособных к военной жизни. Мы все не героями родимся, и почему же такого вопроса не существует для крестьянина? Вы скажете – некультурность, кожа толста и прочее. Неправда. Вы знаете, что среди них много людей с тонкой и многосложной душой, и потом – разве офицер в такие условия попадает, как солдат? И все-таки что мы видим? Все эти ярославские огородники, все наши сельские владимирские богомазы, словно чудом, через 2–3 месяца окончательно привыкают ко всему ужасу. Дисциплина – великое дело, если уж брать войну как неизбежный и реальный факт. Все тушуется, все выравнивается и подгоняется под общую мерку. Пусть много здесь жестокости, но что же делать, коли вся война – сплошное насилие и сплошной ужас. Поэтому и не поверю я никогда, что большинство неспособно: это привычная, старая и лживая отговорка вроде той, что я, дескать, против войны. А скажите вы мне, разве все эти богомазы за войну? Разве они что-нибудь в ней понимают? Да ничего, совершенно ничего, а идут. И почему идут? Да все потому, что спрятаться некуда, что исход все равно один, куда ни поверни. А у нас вот имеется выход, у нас есть союзы, надежные, верные ширмы, – и мы прячемся. Ну разве это не малодушие? Делить – так поровну, всем надо делить, не разбираясь ни с чем. А мы готовы на произвол судьбы бросить своего покорного и беззащитного крестьянина. Пришла вот минута испытания, и попятилась красота земли, занедужилась наша интеллигенция… Вот почему и не верит крестьянин никогда интеллигенту: знает, что друг он ему только до черного дня, а там выставит его себе бруствером и спрячется за какую-нибудь идею. Это неправда, что большинство остается ради идейной работы в союзе – на первом месте здесь самый обыкновенный шкурный вопрос, а идею вспоминают после, догадываются, что за нее не только удобно, но и красиво даже спрятать все свое будничное малодушие.

– Но почему же вы-то работаете?

– Я не призван. Я за союз не прячусь, и когда позовут – на минуты не останусь здесь, уйду.

– Значит, ждете, когда и вас силой погонят? Так не лучше ли было бы не ждать этого позорного принуждения, а пойти самому добровольно.

– А на это у меня свои соображения, а я вам поясню: никакого патриотизма, никакой особенной любви к родине у меня нет. Убивать или быть убитым я определенно не хочу и добровольно не пойду. Вы же знаете, что есть такие положения, когда ты вынужден быть зверем. Вы не хотите бить вот этого человека, но он вас бьет, и вы, охраняя себя, должны сопротивляться. Вас принуждают обстоятельства. Здесь вы не хотели бы идти в окопы, но вас принуждают и люди, и обстоятельства. Вы покоряетесь. И вот я жду, пока не придет эта неизбежность. Здесь вопрос уже приходится ставить несколько в иную плоскость. Здесь не ваши личные желания играют роль, а нравственная ваша обязанность. Положим, решено собрать 10 тысяч офицеров к воинским частям. А эти 10 тысяч ловко спрятались за союзы, и вполне естественно, что вместо них идут какие-то другие 10 тысяч. Это уже выходит, что вместо себя подставить другого, который мог бы избежать опасности, если б вы не спрятались за ширму. Здесь ясно, что дело нечестное – нечестное по самому обыкновенному земному закону, без всяких размышлений о высоком долге и прочем.

16 октября

Погромыхивают

Холодна и строга осенняя ночь. Безмолвны обитые ветром деревья, – словно на страже, они напряглись и раскинули злые, безлистные сучья. Крыши заострились, как нос у покойника: окна, словно фальшивые, злые глаза, матовеют во тьме… А надо всем – высокое, прекрасное, звездное небо. Там страшная, царственная тишина – тишина беспредельной, безгранной пустыни. Плещутся в небе, словно в океане, золотые рыбки, промерзшие чистые, нежные звезды. И вот-вот разорвется темно-синий небесный хитон – разорвется и засыплет тихую землю ликующим быстрым алмазным дождем. И каждый алмаз умчится искать родную человеческую душу; осветит, осчастливит ее и, быстрый, как дух, трепеща и играя, снова умчится в небесную ширь.