Книга Арктическое лето - Дэймон Гэлгут

– Возможно, мы так и поступим, – говорил Морган.

Но и эта идея была неосуществимой. Индия – иная жизнь, иная любовь, и Морган не представлял, как сможет привезти туда Мохаммеда.

Долина с теряющимися в тумане купами деревьев и фермами, где они гуляли, напоминала окрестности Кембриджа. Они спустились на дно дренажной канавы, где Мохаммед расстегнул брюки и позволил Моргану вдали от людских глаз несколько минут ласкать себя. Он не слишком возбудился, да и Морган не особо усердствовал. Они молчали о том, что между ними происходит, а довести дело до конца обоим казалось не столь уж важным.

Спустя две недели Морган, держась за поручни, стоял на палубе корабля, увозящего его из Египта. Во все стороны простиралась вода, земли не было видно ниоткуда. Ничего твердого и основательного, на чем задержаться взгляду. Прощание прошло трудно, как Морган и предвидел, отчасти потому, что ритуал не содержал особого смысла – все, имеющее значение, уже произошло до этого. Сожалеть о чем-то было бессмысленно, а потому, вероятно, в мыслях Моргана царил не Мохаммед, а поэт.

За несколько дней до отъезда Морган отправился навестить его на Ру-Лепсиус, чтобы попрощаться. Они стояли на балконе, попивая ракию, и смотрели на восточную гавань. В сгущающихся сумерках исчезли все уродства города, мягкий бриз дул с моря. Они болтали в своей обычной бессвязной манере на исторические темы, но вскоре на балконе воцарилось молчание. Затем Кавафис сказал:

– Итак, вы едете домой.

– Да, – кивнул Морган.

– Как бы я хотел поехать с вами! – произнес поэт. – Я всегда считал себя подданным Англии, хотя я и эллин.

Он удовлетворенно вздохнул и продолжил:

– Но я привык к Александрии. Даже будь у меня деньги, я все равно не переехал бы, хотя это место мне порядком надоело. Маленький город иногда бывает большим бременем, вы согласны? Для такого человека, как я, для необычного человека, существенно важно жить именно в большом городе.

– Мне трудно вас понять, – сказал Морган. – Сам я никогда не жил в большом городе.

– Конечно, мне следует сменить квартиру, – продолжил Кавафис. – Хотя, с другой стороны, здесь есть все, что мне нужно. Внизу публичный дом, где всегда можно найти плоть. Рядом собор Святого Саввы, где мне могут простить мои грехи. А напротив – больница, где я могу умереть.

Морган уже слышал эту шутку, и вскоре, когда Кавафис стал вслух размышлять, что было бы лучше – провести электричество или все-таки переехать, он понял, что пора прощаться.

Выйдя на улицу, он остановился и посмотрел вверх. На балконе все еще виднелось бледное лицо поэта, даже с этого расстояния выглядевшее странным и непроницаемым, в полной дисгармонии с тем, что его окружало. Морган вспомнил свой визит к Кавафису три года назад, когда тот впервые познакомил его со своими стихами, а именно стихотворение «Бог оставил Антония». «Прощай, прощай, Александрия; ее теряешь ты навек». Морган помахал рукой, и ему показалось, что поэт ответил ему. Но, может быть, только показалось?

* * *

С первого мгновения, когда он ступил на землю Англии в Грейвзенде, Морган понял, что не знает ничего, прежде казавшегося столь знакомым. Он попытался пробить лед и погрузиться в старую жизнь. Начал ходить по приятелям, родственникам. Некоторое время жил у тети Лауры, у Барджерсов, у Эдварда Карпентера. Повидался в Белфасте с Мередитами и две недели провел с Голди в Лайм-Реджис.

Но когда он гостил у тетки, непрерывно шел дождь. Флоренс была превосходным собеседником при переписке, но, увы, наяву с ней можно было умереть от скуки. Карпентеру же более интересно было читать лекции, чем слушать. Семейная жизнь Хома совершенно разладилась, а Голди исполнился самыми мрачными мыслями по поводу состояния мира, хотя деревенский дом, где они остановились, оказался превосходным.

Если, несмотря на все это, он продолжал разъезжать, то лишь потому, что сидеть дома было куда болезненнее. И, конечно же, дома находилась мать, от которой его еще больше отдалили Великие События Истории.

Хотя ему и приходилось скрывать самое важное, он всегда пребывал на грани того, чтобы исповедоваться. Прошлое и настоящее вдруг столкнулись друг с другом однажды утром, за завтраком, когда, открыв письмо от Мохаммеда, он узнал, что Гамила ждет ребенка. Если родится мальчик, писал его друг, то его назовут в честь Моргана. Это было гораздо больше того, что сделали для него Масуд и Индия, и, разволновавшись, Морган опрокинул молочник, что и расстроило, и разозлило его сверх меры – неприятно устроить сцену за столом.

Но Лили совсем неожиданно проявила мягкость. Она принялась гладить его по руке, и он попытался объясниться.

– Все это нервы, – сказал он. – Никак не привыкну к тому, что я дома. Невероятное напряжение – отсутствовать так долго. Я хотел сказать, что должен был поехать всего на три месяца, а получилось три года.

Моргану показалось, что его голос дрожит, но мать совершенно неожиданно кивнула понимающе головой. С самого его возвращения она пыталась склонить его – в первый раз со времен детства – к семейной молитве, которую они произнесли бы в его честь. Чувства, связывавшие их, лучше всего выражали ритуалы.

– Я тоже думала, что все это продлится целую вечность, – сказала Лили. – Или, по крайней мере, до конца моих дней.

Который теперь был, как видно, совсем недалек. С тех пор как Морган уехал, она заметно постарела. По форме и плотности фигуры она еще больше стала напоминать колонну – время сгладило самые острые из ее углов. Тем не менее Морган решил уже не подчиняться в дальнейшем ее власти, как делал он раньше. Показывать матери, что твое сердце разбито, небезопасно – правда могла просочиться через осколки.

Успешно преодолев единственный приступ слабости, Морган решил держать Египет на некоторой от себя дистанции. Самое большее, на что он мог пойти в этом отношении, – писать о Египте. Он по-прежнему занимался своей книгой об Александрии, уносясь в своем воображении в недавнее прошлое. Но, кроме того, Морган стал активно работать и в журналистике – писал статьи и обзоры, многие из которых посвятил оставленной им стране.

И это было лучшей темой для разговора за завтраком, тем более что газеты обильно поставляли завтракающим пищу для гнева. Конец войны разбудил в Египте надежду во многих сердцах, но этой надежде был нанесен сокрушительный удар. Поэтому страна кипела и бурлила, и громкие призывы звучали как из мечетей, так и из коптских храмов. Кровь пролилась, и поначалу английская кровь.

– Сорок погибших! – в ужасе провозгласила как-то утром Лили, трясущейся от гнева рукой показывая Моргану заголовок.

– Вообще-то тысяча сорок, – отреагировал Морган. – Но тысяча – это египтяне, а они не в счет.

– Прошу тебя, Морган, будь благоразумным. Не могу же я беспокоиться о людях, которых не знаю, сильнее, чем беспокоюсь о соотечественниках. – Но через мгновение она смягчилась: – Ты-то, конечно, знаешь хотя бы пару египтян.