Книга "Горячие" точки. Геополитика, кризис и будущее мира - Джордж Фридман

Немцы хотят поверить, что их собственная история, которая заставляет содрогаться их самих, безвозвратно ушла в прошлое. Как будто кто-то совершил что-то ужасное, осознает это и пытается убедить себя, что этого на самом деле не было или было в какой-то другой жизни, что все это — страшный сон. Со временем воспоминания о ночном кошмаре уходят, появляется ощущение, что сновидение растворилось в глубинах подсознания. Однако это был не сон, это действительно случилось, и эта правда никуда не исчезает, ее невозможно забыть. А вместе с этим не уходит и ужасное чувство, что это может повториться. Все окружающие, которые тоже знают, что это не было сном, полны такого же страха. В некотором смысле немецкая чувственность и восприимчивость относится ко всей Европе.

С каждым из многочисленных успехов Германии, с каждым ее шагом в целях контроля за соседями, управления ими, пусть даже в малейшей степени, с каждым ее действием, в котором можно узреть микроскопический намек на попытку решить судьбу соседа, возникает страх. Именно этот страх делает наше время уникальным для Германии: не ее успехи и мощь, не необходимость каких-либо действий с ее стороны, а всеобщий страх, который сопровождает любое ее движение. Кто-то может сказать, что страх сам по себе является сдерживающим фактором. Но осознание своего психического и ментального нездоровья не является гарантией того, что не наступит момент, когда сумасшествие захватит ваш мозг. Если вы однажды совершили нечто такое, что в свое время сделали немцы, вы никогда не будете уверены в себе, в том, что всегда сможете контролировать и держать в узде свои самые черные мысли и намерения, так же как и окружающие не смогут быть уверены в вас.

Для Германии есть единственный путь из этой исторической ловушки — непрерывное и даже занудное доказывание и себе, и другим своей собственной безвредности, которое включает и прилюдное выворачивание наизнанку собственной души. Все должны постоянно видеть: немцы по-прежнему воспринимают то, что с ними произошло, предельно серьезно. Причем это касается не только общественной жизни, но и жизни каждого индивидуума. В какой-то мере получается, что жизнь каждого немца должна походить на жизнь жертв — постоянный самоанализ, идущий бок о бок с естественным желанием просто жить. Конечно, такая аналогия не может стереть в повседневной жизни границу между тем, кто был жертвой, а кто палачом.

Интересно понаблюдать за немецкой молодежью — теми людьми, которые еще не задумываются о рефлексии. Субботний вечер в Берлине может открыть для вас самые причудливые и экстравагантные стороны жизни, которые для себя выбирают отдельные представители человеческого рода. Это напоминает мне пьесы Бертольта Брехта, когда все идет кувырком, а автор исследует, какие странные формы может принимать человеческая жизнь. Богемный образ жизни вообще-то издавна является традицией для немецкой молодежи, традицией, которую общество сохраняет и даже поддерживает. Однако после встреч с теми людьми, которых я знал как юных революционеров в 1970-х годах и которые сейчас занимают высокие должности в таких корпорациях, как Siemens и Deutsche Bank, я понял, что весь юношеский бунтарский запал есть не что иное, как ритуальная поблажка самим себе, временная отдушина для молодежи на пути к настоящим властным высотам или к обычной рутине жизни, столь ненавистной для них в двадцатилетием возрасте.

Чуждость всяким условностям, бунтарский дух в юности, за которыми следует капитуляция перед жизненной рутиной, безусловно, не являются чем-то специфичным только для немцев. Но субботний берлинский вечер дает ощущение, что этот универсальный человеческий закон особенно ярко работает именно здесь. Широко распространившееся в 1970-е годы в Европе движение «новых левых» имело свои центры в университетской среде. Из него родились несколько экстремистских групп, которые перешли к реальным действиям: взрывам, перестрелкам, похищениям людей. В Германии наибольшую известность получила так называемая «группа Баадера — Майнхоф», которая позднее стала именоваться Фракцией Красной армии (RAF). Ее члены были осуждены за многочисленные акты терроризма. Ульрика Майнхоф покончила с собой в ходе процесса над ней в 1976 году[44]. Баадер и другие члены группировки впоследствии также совершили самоубийство — одновременно в «ночь смерти» в 1977 году.

Юношеская экзальтированность существует повсюду. Молодежное увлечение модными идеологическими течениями характерно для многих мест. В 1970-х годах в некоторых странах молодые люди стали террористами. Однако только в Германии случилось такое коллективное самоубийство молодых террористов, что, скорее всего, отражает особую немецкую глубину этого явления. Я не хочу углубляться в эту тему, так как недостаточно осведомлен об их мотивах. Скажу лишь только, что существует поговорка о немецких философах: они спускаются глубже, остаются там дольше и поднимаются наверх грязнее, чем кто-либо другой[45]. Я не совсем уверен, что это высказывание применимо к немецкой философии, но оно точно в полной мере характеризует членов RAF. Почти все знакомые мне по тем годам радикалы в конце концов стали обычными бюргерами, ведущими обычную жизнь. Но не эти — пусть даже их была и горстка, однако сумерки их сознания вылились в поразительные поступки, которые бросали вызов всему окружающему. Причем дело было не в том, что эти экстремисты являлись левыми или правыми. Они были молоды, страстно и безоглядно верили в свои идеалы, что привело к немыслимым деяниям по отношению и к окружающим, и к ним самим. Конечно, применительно к ним нельзя рассуждать о какой-либо коллективной ответственности, но такая субкультура по своей природе отталкивается от коллектива, а не от индивидуума. Узнав об этих самоубийствах, я вспомнил строки Хайне о «немецком громе», который до сих пор слышен очень отчетливо, хотя его звук со временем сильно ослаб.

Эксцессы происходят и в других странах, но когда подобное случается в Германии, то вольно или невольно это приобретает особый смысл. Вообще немцы просто хотят жить дальше, сохранять свои ценности, то, что облегчало им жизнь в прошлом. И одновременно они осознают, что им невозможно оставаться прежними.

Немцы разрываются между обыденным и экстраординарным в своей жизни. Их боязнь всего экстраординарного имеет очень глубокий характер, они не просто пытаются укрыться в рутине обыденности, но и сделаться почти невидимыми, не высовываться. Однако объективно четвертая по величине мировая экономика и самая крупная в Европе не в силах «спрятаться». Немцы и цепляются за все то, что вроде бы не дает им особо сильно выделяться, и понимают, что меняться-то надо. Они хотят оставаться в НАТО, но свое ограниченное участие в афганской операции блока рассматривают как максимально допустимую для себя вовлеченность в его дела. Они хотят оставаться в Европейском Союзе, но только если он работает в их интересах. С другой стороны, они не слишком стремятся открыто «светить» свои интересы и вообще показывать миру, что у них есть какие-то особые интересы — их наличие пугает страну, которая уже сходила с ума в погоне за своими «национальными интересами». Одновременно ход мировых событий постоянно вытаскивает Германию из кокона, в который она сама себя пытается загнать.