Книга Дорога великанов - Марк Дюген

Я уснул на полчаса, затем меня разбудил хохот окончательно нажравшихся теток. От алкоголя и сигарет у них сели связки, и хрипотца звучала зловеще. Я включил проигрыватель и прослушал Скипа в первый раз, затем во второй, сделал громче, еще громче и наконец врубил на полную мощность. Хохот внезапно прекратился. Тетки стучали по потолку шваброй. Мать вопила. Тогда я спустился вниз. Увидел дверь, запертую на ключ. Постучался. Никто не ответил. Я постучался сильнее. В отчаянии я пробил кулаком деревянную дверь и повернул ключ. Тетки стояли посреди гостиной с бокалами в руках, перед низким столиком, заваленным бутылками.

– Что тебе надо, Эл? Не видишь, я с друзьями?

Я внимательно поглядел на Салли.

– Я прекрасно знаю твою жалкую подружку.

Указав на нее пальцем, я продолжил:

– Ее ничтожная жизнь ничего не стоит. Когда Салли Энфилд сдохнет, от нее ничего не останется, даже собаки, чтобы писать на могилу. И от тебя, мама, ничего не останется.

От ярости у матери исказилось лицо.

– Если ты сейчас же не уберешься, Эл, я вызову полицейских и всё им расскажу о твоем прошлом!

Вместо того чтобы убраться, я сел на диван и снова посмотрел на Салли Энфилд.

– Отправляйся спать, я дважды повторять не буду.

– Останься! – крикнула мать.

– Салли, что я тебе велел сделать? Семейные истории касаются лишь семьи, членов семьи, кровных родственников, а не приятельниц-алкоголичек. Убирайся отсюда, пока я не разозлился.

– Не двигайся с места, Салли! – крикнула мать.

Я продолжил мягким голосом:

– То, что я хочу тебе сказать, ее не касается. Если только ты не хочешь поделиться семейными тайнами.

Мать опустила руки, и Салли Энфилд направилась в свою комнату, как наказанный ребенок. Мать закурила длинную ментоловую сигарету и налила себе еще вина. Она явно не знала, как от меня отделаться.

– Ты больше никогда, никогда не будешь мною командовать, мама! Мы остались вдвоем – давай: говори! Я знаю: ты считаешь, тебе нечего сказать, но мне кажется, что если ты со мной поговоришь, то я смогу лучше тебя понять. О прощении я не говорю. Родителей не прощают в обмен на слова – родителей прощают, потому что они мама с папой. Поговори со мной.

Несколько секунд она молчала, пила вино маленькими глотками и затягивалась так сильно, что в ее легких, наверное, царила кромешная тьма. Челюсть и руки у нее ходили ходуном. Лед в стакане ударялся о стекло и позвякивал, словно погремушки.

– Почему ты не говоришь со мной о своем отце?

– Об отце? А что мне о нем сказать?

– Не знаю… Подумай.

– Я уже обо всем подумала.

– Однажды вечером в Монтане ты рассказывала папе о том, что твой отец трогал тебя и сестер.

Она расхохоталась.

– Я, наверное, тогда фантазировала, Эл. Мне так было проще. Иногда в отношениях проще выдумать драматичную ситуацию, чтобы всё уладить.

– Ты уверена, что отец не воспользовался тобой?

Она прыснула.

– Конечно, уверена. Мой отец был на такое не способен. Ты ошибаешься, Эл. Ничего подобного никогда не было. Клянусь могилой твоей умершей сестры.

По опыту общения в психиатрической больнице я знал, что, когда речь заходит о вещах, фундаментально важных для человека, он краснеет или бледнеет. Мать же оставалась стабильно пурпурной и, даже судя по жестикуляции, не врала.

– Просто поговори со мной.

Она посмотрела на меня, захохотала как безумная, потом внезапно замолчала и произнесла:

– Эл, не ищи в других людях того, что не дает покоя тебе самому.

Она повторила эти слова несколько раз, хоть и не слишком в них верила, затем обессилела, дошла, пошатываясь, до спальни и закрыла за собой дверь, даже не обернувшись, чтобы не встретиться со мной взглядом. Через секунду, когда я совсем не ждал подвоха, она приоткрыла дверь и произнесла:

– Я должна это прекратить, Эл. Я должна рассказать им о том, какой ты монстр. Если твоя девушка родит тебе ребенка, я этого не вынесу. Я не хочу быть виноватой в распространении зла на земле, понятно?

64

Сюзан вошла и расположилась в маленькой приемной. Эл опоздал. Он извинился:

– Я только что объяснял лицеистам из Сакраменто, почему надо выступать против огнестрельного оружия.

Он сел и протянул ноги так, чтобы не задеть Сюзан.

– Нельзя доверять оружие профанам. Но американцы не желают этого понимать. Без оружия они чувствуют себя словно обнаженными, во всей красе.

Он рассмеялся. Он был в хорошем настроении. Он вздохнул:

– Я вспоминал о нашем приключении в Тоумалесе. Когда вы оттуда уехали?

– Не очень скоро. Я влюбилась в одного типа из Миссисипи. Мне не нравилось, что он спал с другими девушками. Тед нас осуждал и в какой-то момент попросил покинуть сообщество, потому что мы превратились в дурацкую традиционную пару. Некоторые считали, что теория Теда объяснялась его желанием спать со всеми подряд. Я так не думаю. Он был искренне убежден в том, что возврат к традиционным практикам вернет нас к состоянию прежнего общества. Я встретила его через двадцать лет в Сан-Франциско. Мы немного поболтали. Он работал на «Эпл»[97]. И, кажется, успешно. Однако лицо его выражало горечь разочарования в нашем эксперименте. Вы записываете?

– Да. Я перехожу к последней части своей книги. И не знаю, как писать дальше. Я боюсь, что текст попадет в руки кого-нибудь, кто знал меня в прошлом. Могу ли я поговорить об этом с заинтересованным издателем?

– Им нужна законченная рукопись. Потом вы можете ее дорабатывать.

– Хорошо. Я только спрашиваю себя, насколько я могу быть верен реальности. Художественная литература – это реальность. Зачем людям читать, если не для того, чтобы заново чувствовать жизнь? Однако если перегрузить литературу реальностью, то произойдет непоправимое, потому что реальность на самом деле не есть реальность. Это история о яйце и курице. Я проходил комиссию психиатров ради условно-досрочного освобождения.

– И?

– Они снова признали меня совершенно нормальным и безопасным для общества. Но, невзирая на мое примерное поведение, директор тюрьмы не хочет меня выпускать. Он мне лично об этом сообщил. А я признался ему, что прошел комиссию для развлечения. На самом деле мне не очень хочется на свободу. Здесь меня, по крайней мере, кормят, дают крышу над головой – и уважают. Никто из заключенных ни разу не вел себя по отношению ко мне неуважительно. Кроме Макмаллана, назвавшего меня «китом-убийцей»: это мне не понравилось. Макмаллан – маленький тощий человечек, весит, наверное, килограммов пятьдесят пять. Однажды я встретил его в столовой, подошел к нему, аккуратно выдвинул его стул, сел к нему на колени и поставил свой поднос на его поднос. Я поел, никуда не торопясь. Макмаллан вышел из-за стола с фиолетовыми ногами – зато больше никогда не обзывался.