Книга Россия не Запад, или Что нас ждет - Сергей Кара-Мурза

Уже двадцать лет российское хозяйство переделывают в «рыночное», а это сопротивление капитализму, отмеченное Вебером более ста лет назад, не прекращается.

Нас все время пытаются убедить, что «русские не могут хорошо работать». Почему же? Потому, что у них непритязательные потребности (как у немцев-католиков, которых описал Вебер в сравнении с немцами-протестантами). Один такой проницательный эксперт пишет: «Русские ленятся потому, что не умеют жить. Многие компании сталкиваются с тем, что российский персонал, особенно нижнего уровня, не соглашается на повышение зарплаты — если это потребует более интенсивной работы. Сотрудники готовы смириться с низким уровнем жизни, лишь бы не нарушать свой покой. О том, насколько распространено такое отношение к труду среди россиян и как с этим бороться, говорят ученые, консультанты и руководители компаний» [165].

Эти проницательные эксперты поразительно невежественны. Эта непритязательность русских— ценнейший культурный ресурс России, феномен, досконально изученный во многих традиционных обществах несколькими поколениями антропологов. С этим ресурсом русские освоили и сделали частью ноосферы огромную территорию, провели форсированную индустриализацию, создали целостную науку со своим особым стилем и превратили свою страну во вторую сверхдержаву. Вот каковы были их потребности, ради которых они и работали с небывалой интенсивностью и эффективностью.

Не изменилось за двадцать лет интенсивной пропаганды капитализма и практической реализации реформ отношение массового сознания к стяжательству, которое в России олицетворяет «крупный бизнес». Это отношение настолько негативно, что социологи затрудняются с его измерением. Качественный вывод из общероссийского опроса населения «Россияне о крупном бизнесе» (12–13 июля 2003 г.) был таков: «Отношение респондентов к крупному бизнесу во многом определяется тем, что опрошенные в большинстве своем по сути отказывают ему в праве на существование» [167, с. 154]. 70–75 % опрошенных устойчиво считают, что «заработать большие деньги» можно только нарушая законы. 51 % работающих респондентов заявляют, что если бы у них был выбор, они бы стали работать на государственных предприятиях, и 34 % — на частных, хотя зарплата на частных предприятиях выше [166, с. 334].

Вот жалобы экономиста Л. Пияшевой в интервью, взятом Институтом социологии РАН в 1994 г.: «Я социализм рассматриваю просто как архаику, как недоразвитость общества, не-цивилизованность общества, неразвитость, если в высших категориях там нет личности, человека. Неразвитый человек, несамостоятельный, неответственный — не берет и не хочет. Ему нужно коллективно, ему нужно, чтобы был над ним царь, либо генсек. Это очень довлеет над сознанием людей, которые здесь живут. И поэтому он ищет как бы, все это называют «третьим» путем, на самом деле никаких третьих путей нет. И социалистического пути, как пути, тоже нет, и XX век это доказал… Какой вариант наиболее реален? На мой взгляд, самый реальный вариант— это попытка стабилизации, т. е. это возврат к принципам социалистического управления экономикой» [167].

В чем смысл этого эмоционального потока слов? В том, что культурной базы для рыночной Реформации в России нет. Здесь можно было бы строить, и вполне успешно, советский капитализм (как в Китае строят «китайский капитализм»), а западный построить не получится. Цивилизационное несоответствие! Русскому человеку, несмотря на все потуги реформаторов, «нужно коллективно». И потому он не берет и не хочет священной частной собственности. И потому, по разумению Пияшевой, хотя «социалистического пути нет», единственным реальным выходом из кризиса она видит «возврат к принципам социализма».

Признание или непризнание цивилизационных особенностей хозяйства России относительно рыночной экономики

Запада периодически становится в России предметом острых дебатов и оказывает большое влияние на исторический ход событий. Давление евроцентризма на образованный слой России не раз приводило к тому, что и правящая верхушка, и оппозиционная ей интеллигенция отказывали отечественному хозяйству в самобытности и шли по пути имитации западных структур. Это, как правило, приводило к огромным издержкам или к провалу реформ, к острым идейным и социальным конфликтам.

Так был разгромлен важный проект народников, которые нарабатывали ценное знание о российском хозяйстве и альтернативах его развития. Критики народников сходились между собой в отрицании самобытности цивилизационного пути России и соответствующих особенностей ее хозяйственного строя. Легальный марксист П. Струве утверждал, что капитализм есть «единственно возможная» форма развития для России и весь ее старый хозяйственный строй, ядром которого было общинное землепользование крестьянами, есть лишь продукт отсталости: «Привить этому строю культуру — значит его разрушить».

Распространенным было и убеждение, что разрушение (разложение) этого строя капитализмом западного типа уже быстро идет в России. Плеханов считал, что оно уже состоялось. М.И. Туган-Барановский (легальный марксист, а затем кадет) в своей известной книге «Основы политической экономии» признавал, что при крепостном праве «русский социальный строй существенно отличался от западноевропейского», но с ликвидацией крепостного права «самое существенное отличие нашего хозяйственного строя от строя Запада исчезает… И в настоящее время в России господствует тот же хозяйственный строй, что и на Западе».

Сегодня узость этого евроцентристского взгляда поражает. Уже в 30-е годы А. Тойнби в своем главном труде «Постижение истории» писал: «Тезис об унификации мира на базе западной экономической системы как закономерном итоге единого и непрерывного процесса развития человеческой истории приводит к грубейшим искажениям фактов и поразительному сужению исторического кругозора».

Сужение исторического кругозора действительно было поразительным, и эта методологическая слабость российской интеллигенции очень дорого обошлась и обходится стране. Ведь перед глазами были надежно установленные факты, которые были совершенно несовместимы с утверждением, что «в России господствует тот же хозяйственный строй, что и на Западе».

После реформы 1861 г. на рынке земли стали господствовать трудовые крестьянские хозяйства, а не фермеры. Если принять площади, полученные частными землевладельцами в 1861 г. за 100 %, то к 1877 г. у них осталось 87 %, к 1887 г. 76 %, к 1897 г. 65 %, к 1905 г. 52 % и к 1916 г. 41 % земель, из которых 2/3 использовалось крестьянами через аренду. То есть за время «развития капитализма» к общинным крестьянам перетекло 86 % частных земель. A.B. Чаянов дает к этому такой комментарий: «Наоборот, экономическая история, например, Англии дает нам примеры, когда крупное капиталистическое хозяйство… оказывается способным реализовать исключительные ренты и платить за землю выше трудового хозяйства, разлагая и уничтожая последнее» [133, с. 409]. Разница принципиальная.

Во время реформы Столыпина земля продавалась через Крестьянский поземельный банк. За время его существования по 1913 г. общинами было куплено 3,06 млн. дес., товариществами (кооперативами) 10 млн., а частными хозяевами 3,68 млн. Если учесть, что всего в России в 1911–1915 гг. посевных площадей было 85 млн. дес., то видно, что распродать в руки частников удалось очень немного земли. Спад покупок частными хозяевами — теми, кто, как предполагалось, должен был бы стать русскими фермерами, показывает, что реформа, по сути, исчерпала свой потенциал. Было скуплено столько земли, сколько могло быть освоено в производстве с получением капиталистической ренты — прямо или через аренду. Остальная земля оставалась в общинном крестьянском землепользовании, ибо только так она и могла быть эффективно использована. Идеологические доктрины тут ни при чем.