Книга Малахов курган - Сергей Григорьев

Слух о том, что юнга Могученко-четвертый собирается «палить», достиг ушей Бобра и Репки. Они пришли на люнет: первый из юнг – с тайной надеждой, что все это одни враки, второй – что если не враки, то или мортирка не выпалит, или, что еще лучше, ее разорвет.

Юнг ждало полное разочарование. Они увидели, что все на батарее, в том числе и Могученко-четвертый, заняты делом: батарея готовилась послать в неприятельские окопы очередной залп. Стреляли с севастопольских батарей теперь несравненно реже, чем в начале осады, потому что приходилось беречь порох и снаряды.

Веня, издали завидев Бобра и Репку, поправил на груди медаль и небрежно поставил ногу на хвост своей «собачки». Бобер и Репка подходили к Вене несмело. От зимнего нахальства у них не осталось и следа. Еще бы! Они давно знали, что Могученко-четвертый – форменный юнга, был на вылазке, получил за то медаль и вот хочет из французской пушки по французам же и палить! Репка еще не видел мортирку, поэтому попробовал держать прежний фасон.

– Здорово, Могучка!

– Здравствуй, Репица! – ответил юнга Могученко-четвертый.

– Говорят, будто тебе кто-то пушку подарил. Где ж она?

– Не «подарил», а я сам добыл.

– Да где ж она? – смотря по верхам, «недоумевал» Репка.

– Разинь-ка зенки-то!..

– Батюшки мои, да ее и не видать сразу! – примериваясь глазами то к мортире Михаила Могученко, то к «собачке» Могученко-четвертого, говорил Репка.

Матросы собрались около юнг и серьезно, даже мрачно слушали их разговор. Только один Михаил, встретясь глазами с Веней, тихо улыбался, ободряя брата. Веня любил у Михаила эту улыбку, ласковую и насмешливую вместе. Она делала Михаила удивительно похожим на Хоню: оба они и на сестер, и на мать, и на Веню, и даже на батеньку смотрели с одинаковой усмешкой, как будто знали что-то такое очень важное, чего, кроме них, никто не знает. Светлыми глазами Михаил говорил брату: «Ну-ка, ну-ка, что ты ответишь ему?»

– Она у меня, конечно, маленькая, – сказал Веня, – а попробуй подними… А я ее на плече принес…

– Ну да, еще соври!

– Так откуда же она взялась?

Против этого Репка ничего не нашелся ответить. Веня, торжествуя, прибавил:

– Ну, один не можешь – попробуй с Бобром вдвоем! А мы поглядим.

Бобер с готовностью согласился. Как ни кряхтели юнги, а не могли поднять мортирку.

– Дурачье! – сказал Веня. – Она ведь заряжена. А она у меня одного пороху берет пятнадцать пудов да еще бомба! Вот выпалю, тогда и попробуйте!

Веня посмотрел, зайдя сзади, не испортили ли юнги, ворочая пушку, прицел.

– А у тебя, кавалер, как дела? – спросил Веню подошедший мичман Панфилов.

– Все в порядке, ваше благородие!

– Значит, можно палить… По местам! Сигнальщик! – крикнул Панфилов. – Ты, главное, смотри, куда упадет бомба из орудия Могученко-четвертого.

– Есть! – ответил сигнальщик.

– Отойди! – крикнул Михаил, взяв в руку шнур запала.

Матросы отскочили.

– Отойди! – повторил, сердито глянув на Репку и Бобра, юнга Могученко-четвертый, держа в руке свой шнурок.

Репка и Бобер отскочили.

– Пали! – подал знак Панфилов.

Одновременно оба Могученки дернули каждый за свой шнурок. И большая и маленькая пушки выпалили сразу. Оглушенный громом залпа, Веня даже не расслышал, как тявкнула его «собачка». Да полно, уж не осечка ли? Нет, «собачка» как следует отпрыгнула, и из пасти ее шел еще дымок.

Веня пробанил мортирку и накатил[311].

– Сигнальщик, видишь?

– Вижу! Сию минуту… Вот…

Донесся гул дальних взрывов.

– Бомба Могученко-четвертого, – весело крикнул сигнальщик, – взорвала у французов на батарее зарядный ящик!

Веня нахмурился – это уж явная насмешка. Веня знал, что бомбу из его мортирки может донести только до первой французской параллели – шагов на триста, а батарея от люнета не ближе тысячи шагов.

«Смеются, черти!» – подумал Веня, но справился с собой и, прищурясь, посмотрел на Репку и Бобра. Юнги стояли с открытыми ртами.

– Молодец, кавалер! – Панфилов хлопнул Веню по плечу. – Для начала хорошо…

– Будешь еще палить? – почтительно спросил Репка.

– На сей раз довольно! – ответил Могученко-четвертый и надел на «морду» своей «собачки» чехол из парусины, сшитый по его заказу Наташей.

Веня немножко хитрил. Он насилу выпросил у Панфилова три фунта пороху, чтобы попробовать свое орудие. Просить еще об этом? Нечего и думать…

Репка протянул Вене руку:

– Счастливо оставаться, кавалер. Приходи к нам на батарею. У нас тоже найдется что показать.

– Приду, приду, если служба позволит! – снисходительно говорил Веня, пожимая руки Репке и Бобру.

Юнги ушли с люнета.

– Ваше благородие, дозвольте отлучиться – дело есть, – попросил Веня.

– Ступай, обрадуй маменьку, расскажи ей, как палил. Про взорванный ящик не забудь, – ответил Панфилов.

Веня побежал через изрытое бомбами открытое место к Малахову кургану.

Дома Веня застал одну мать. Анна плакала и причитала, сидя у раскрытого чемодана Хони.

– Сынок мой маленький! – встретила она Веню, протягивая к нему руки. – Ушла от нас Хонюшка, свет очей моих…

– Куда ушла? К Панфилову, что ли? Мичман-то на батарее, – брякнул Веня.

– Мышонок ты мой глупенький! Совсем ушла от нас Хонюшка, во сыру землю ушла…

Улетела моя ласточка сизокрылая! Умерла сестрица твоя… Покинула дом родительский! Скоро все мои пташечки разлетятся в разные стороны!

– А Ольга? А Маринка? А Наташа где?

– Обряжать сестрицу пошли – подвенечной фатой вместо савана покрыть мою доченьку ненаглядную. Знать, судил ей рок повенчаться с могилой сырой, а не с суженым…

Правая рука

Хоню похоронили на Северной стороне, высоко над морем, где устроили новое кладбище для убитых и умерших во время войны. На похоронах кроме своих был адмирал Нахимов с адъютантами. Он простился с Хоней, проводив ее из церкви до пристани, где гроб поставили на баркас, чтобы перевезти через Большую бухту.

Когда баркас приставал к мосткам на той стороне, Веня увидел, что там стоят несколько женщин, повязанных белыми платками, а впереди – небольшого роста старый солдат в затасканной шинели и высоких сапогах. Шапку солдат снял, и ветер трепал на его голове косички редких волос. Веня подумал, что эти люди хотят на обратном баркасе переправиться на Городскую сторону. Но солдат, когда баркас причалил, поклонился гробу и отдал шапку одной из женщин: он хотел нести гроб. Михаил отдал ему свой конец холста. Солдат перекинул холст через плечо и понес гроб в гору вместе с батенькой, Стрёмой и Панфиловым, вчетвером.