Книга Темный Набег - Руслан Мельников
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Острия клинков коснулись осинового корсета. Нашли щели в деревянных тисках.
– Если ты сейчас убьешь меня, покараешь ли ты тем самым истинного убийцу своих дружинников?! – выкрикнула она.
Убийцу? Истинного?
Рука… обе руки Всеволода дрогнули.
– Не пожалеешь ли ты о свершенном в припадке безрассудной ярости?! – продолжала Эржебетт, морщась от боли в сдавленной осиной груди.
Всеволод остановил движение мечей. Скрепив сердце. Скрипнув зубами. Он решил выслушать. Сначала. Чтоб уж, действительно, ни о чем не жалеть после. Мысленно Всеволод давно вынес приговор Эржебетт. Тот, что не подлежит обжалованию. И он его исполнит. Что бы ни сказала сейчас Эржебетт, как бы не обернулась дело, – непременно исполнит, ибо любая темная тварь, прорвавшаяся в людское обиталище из-за границы миров, должна умереть. Но это – потом. Пока же – ладно. Пока – пусть тварь поживет. Немного. Ровно столько, сколько нужно, чтобы рассказать. Все, что она знает, все, что сможет рассказать.
– Говори, – хрипло приказал Всеволод. – Но говори правду.
Она говорила. Быстро и сбивчиво.
– Да, я не та, за кого себя выдавала, – захлебываясь, шептала Эржебетт. – Не совсем та… Но я не причиняла вреда ни тебе, ни твоим людям.
– Ложь!
– За что ты меня винишь, воин-чужак?
Он качнул головой.
– О, нет, Эржебетт… Куда больше я виню себя. За то, что не распознал в тебе темную тварь сразу. А ведь мог бы. Еще в тот самый день, когда мы повстречались. Когда ты убила пса Золтана. Рамук ведь погиб не случайно.
Это был не вопрос – утверждение.
– Собака – не человек, – негромко сказала она. – Собака – зверь. Чуткий и осторожный зверь.
Вот именно – чуткий и осторожный! Рамук, бросившийся в городские темницы Сибиу, в смертельную ловушку, сооруженную Эржебетт из ведьминого ложа, чуял нечисть. И уж его-то не обманул бы безобидный облик жалкой, онемевшей от пережитого ужаса девчонки. А его ярость, возможно, открыла бы глаза и людям. Эх, Рамук, Рамук…
Впрочем, сейчас не о собаке скорбеть надо. И не о собственной глупости.
– На чьей совести смерть моих дружинников?
– Я не знаю, – снова страх в глазах Эржебетт. Настоящий, неподдельный. Его Всеволод уже научился определять безошибочно. Нехитрая наука. Если внимательно следить за своим отражением в темно-зеленых зрачках.
– Тех, кто напал на них и на меня, – не знаю. Не видела, не ведала раньше. Такие… такое мне не известно.
«На них и на меня»? Что за бред?! Правду ли говорит Эржебетт? Изворачивается?
Ну а если задать вопрос иначе?
– Тогда скажи, как погибли мои люди? – нахмурясь, спросил Всеволод.
– Долго рассказывать… Тяжело говорить…
Да уж, наверное, нелегко – в этаких-то осиновых тисках, где каждый вздох дается с трудом.
– …И вряд ли ты поверишь сказанному словами.
И это тоже верно. Вряд ли. Всему сказанному – вряд ли.
– Лучше дай мне свою руку, воин-чужак, – вдруг предложила она. – Тогда узнаешь. Сам. Сразу. Все.
Как? – хотел, было, спросить Всеволод. И – не стал. Передумал. Вспомнил. Бернгард говорил ему что-то… Что тварь… такая тварь, как Эржебетт, в самом деле, способна многое поведать без слов. Через одно лишь прикосновение. Если захочет. Но зато если захочет, то солгать уже не сможет.
Кажется. Эржебетт хотела… Эржебетт, кажется, готова была вымаливать жизнь правдой.
Ее пальцы дрожали в тисках, под решеткой. Пальцы тянулись вверх, к нему. Такие тонкие, слабые… Или просто – обманчиво слабые.
А если – хитрость? Неведомый коварный план?
Прежде он прикасался к Эржебетт. И – ничего. Но то – прежде. А сейчас…
– Дай мне руку… Узнаешь…
Всеволод медлил. Руку? Той половецкой шаманке-оборотню тоже понадобилось прикоснуться к его руке. Чтобы пометить. Но даже если так… Сама по себе метка ведь была не страшна. А кое в чем даже оказалась полезной.
– Ты боишься, воин-чужак? – Уста Эржебетт чуть изогнулись. Чуть заметно. – Думаешь, я, обратившись в зверя, откушу твою длань?
Ну, это-то вряд ли. Эржебетт, зажатая осиной, не в силах даже шелохнуться. Головы приподнять не в силах. А над шипастыми тисками – еще и шипастая решетка.
Он решился. Он хотел знать. Все. Сразу. И без лжи, так часто свойственной словам.
И все же сначала…
Всеволод бросил в ножны один меч.
Второй просунул меж прутьев решетки, приставил острие к горлу Эржебетт. Обхватил рукоять покрепче. Предупредил:
– Не дури, ясно? Ежели что – проткну. Насквозь пропорю. Горло – до затылка. Голову срежу. Успею…
Убедил себя, что успеет. Ежели что…
Всего-то для того и надо – навалиться на рукоять. И руку – вот этак – вниз. Резко. Сильно. Чтоб острие – тоже вниз. Резко и сильно.
Ежели что…
Вслед за мечом Всеволод осторожно протиснул сквозь шипы решетки руку. Едва не поцарапал запястья о стальные и серебряные колючки. Но вот уже – шершавая осина под пальцами. А вот и…
Его пальцы дотянулись до пальцев Эржебетт. Не без внутреннего содрогания (Как это будет? И что будет? И будет ли хоть что-то вообще?) Всеволод тронул ее руку, зажатую деревом.
И едва ощутив прикосновение…
Раз! Словно неведомая искра проскочила. Из нее – в него. Из него – в нее.
Два! И – вспышка. Яркая. Слепящая. Как взрыв сосуда с громовым сарацинским порошком перед самыми глазами.
Три! И – сладкий трепет сродни любовной дрожи охватывает все тело. А после…
Сразу, вдруг.
Осознание.
Стремительное.
Мгновенное.
Всеволод увидел, услышал, узнал и вспомнил. Через чужое зрения, слух, знание, память…
Шорох. Скрежет. Под ее ложем. Под покрытыми толстыми шкурами сундуком и лавкой, на которых лежала Эржебетт. Сначала – шорох и скрежет. Потом – толчок. Сильный. Очень.
Откуда-то снизу. Или сбоку – от стены. Не понять…
Ложе дернулось, разваливаясь, разъезжаясь прямо под ней. Сам по себе шевельнулся, будто ожил, огромный неподъемный сундук. Отъехал, отполз с места, на котором стоял, увлекая за собой массивную скамью.
Медленное тяжелое скрипучее движение.
Дюйм за дюймом.
Шелестнул ножнами по камню меч Эржебетт… меч того юного воина-оруженосца, которого до недавнего времени ей надлежало изображать на людях. Звякнула пряжка. Миг– и оружие, прислоненное к сундуку – чтоб быть всегда рядом, чтоб под рукой – упало, скользнуло куда-то за сундук. Вместе с ремнем. И не достать уже. Откатился в сторону лежавший там же, на свернутой кольчуге серебрёный шлем.
