Книга Жюльетта - Луиза де Вильморен

— Нет-нет, умоляю тебя, не благодари меня.

— Что мне до мнения твоего брата обо мне, что мне ваши артистические вымыслы; мне самому случается смеяться над своими лучшими друзьями. Мне дороги только твои чувства, и я знаю, что ты меня любишь: ты доказала это, рискуя и подвергаясь опасности, а до остального мне дела нет.

— Послушай, Гюстав, послушай…

— Нет, успокойся, ничего не объясняй, не нужно. Сила, слабость — я все пойму, ты же видишь. Поль Ландриё зол на тебя за то, что ты приняла его за мошенника? Он сам виноват, так как его поступок создавал двусмысленную ситуацию, и завтра же я поеду к нему и потребую это письмо, которое он держит у себя из мести. Самые честные люди порой ведут себя просто невероятно.

Сесилия плакала.

— Не плачь, — сказал он, обнимая ее. — Все хорошо, что хорошо кончается, и в этот вечер я даже счастливее, чем в пору нашей помолвки. Помнишь? Ты мне сказала: «Еще неделя, и нас будет двое». Ну что, нас двое, да или нет?

— Мне больно от твоих воспоминаний, твоя доброта убивает меня, — ответила она, рыдая, и чем больше он старался успокоить ее, чем больше ласкал и осушал ее слезы, тем больше усугублял ее горе. — Письмо, ах, это письмо — не думай о нем, — сказала она наконец, — Поль вернул мне его сегодня, и я разорвала его на тысячу клочков.

Гюстав не был ни глуп, ни снисходителен, но ум его был устроен таким образом, что побуждал его оборачивать все вещи выигрышной для него стороной, и Сесилия, столь серьезная в этот момент, поняла, что стала жертвой этой склонности, которой до сих пор постоянно пользовалась. Перед этим доверчивым и встревоженным человеком, однако склонным по своей природе видеть во всем лишь лучшую сторону, то есть то, что было выгодно для него, она оказалась лишенной права голоса. Трогательный и почти трагический свет озарил причины уважать его и быть к нему привязанной, она ужаснулась чувствам, которые он один мог ей внушить, и признала за собой обязанности по отношению к нему, продиктованные нежностью.

Она целый вечер содействовала счастью Гюстава. Избавившись от забот, торопясь быть счастливым, он весело болтал, осыпал ее тысячей знаков внимания и все спрашивал:

— Так ты вправду все еще любишь меня?

Этот вопрос доводил ее до самого глубокого отчаяния.

— Я люблю тебя, как никого другого, — отвечала она без обмана. Ей было тяжко жалеть его, однако эта жалость внушала ей уважение. «Все уладится, надо подождать», — говорила она себе и при этом, мучимая тайной о себе самой, видела в муже соперника своего любовника.

Гюстав погасил свет, и они поднялись в спальню.

Сесилия задержалась в ванной. Там в зеркалах отражался сад Поля, тишина и птица. Там была спальня, где пахло гипсом, а в этой спальне — белый корабль, готовый пересечь ночь, чтобы причалить к заре, а на плиточном полу лежала шпилька. А на улице были два каменных надгробия, перед которыми склонялись прохожие, а господа и дамы смотрели на них из окон своих машин. «Любовь моя, поскольку мы умерли от любви, ты меня поймешь», — прошептала Сесилия. Она тосковала о чистоте, томлении, неопытности и девственности, она хотела бы быть еще девушкой для Поля. Воспоминания о браке смешались с ее мыслями, она их отталкивала, но перед ее мысленным взором представали всякого рода безнадежные картины. Она вспомнила, что впервые поцеловалась в пятнадцать лет: ее поцеловал друг брата в день ее рождения в октябре, на пляже, в кабинке, сотрясаемой ветром. Он сказал: «Это мой подарок». Теперь она понимала, что этот подарок был кражей. «Первый поцелуй, роковой поцелуй. После него губы переходят в общественное пользование повторов, сходства и пошлости, — сказала она себе, — и теперь, когда я хотела бы все отдать, мне в удел осталась боль от знакомых жестов и печаль от невозможности забыть. Босая, растрепанная, я осталась в той пляжной кабинке, я все еще там, навсегда прижалась спиной к перегородке, в полутьме, и все кончено, я никогда не выйду оттуда ни для кого, и никто не возьмет меня нетронутой, такой, какой я осталась там, во времена, когда я не была ни судьей, ни свидетелем своих переживаний и, ничего не зная, не ведала унижения от возможности сравнивать».

На следующее утро, когда Гюстав в положенный час вышел из дому, Сесилия прервала свой туалет. Она открыла окно, выглянула, чтобы посмотреть, как он уходит, а минуту спустя была уже с Полем, который ждал ее в такси G-7, как она пожелала. Она захотела ехать не в Булонский лес, а на вокзал Аустерлиц. Обхватив друг друга в пылких объятиях, они перекрыли огромное пространство за время одного поцелуя, и когда они открыли глаза, такси уже ехало по набережным Сены недалеко от Ботанического сада. Поль прижал ладонью лицо Сесилии, чья голова и мысли покоились на его плече.

— В этот час нам следует быть не здесь, а на нашем краю света, — сказал он и велел шоферу развернуться и ехать к нему домой, на улицу Нотр-Дам-де-Шан. Сесилия вздохнула.

— Ты вздыхаешь? О чем ты думаешь? — спросил он.

— О нас.

— Уже?

— Да, уже. Поль, я должна тебе сказать, что Жильберта все рассказала Гюставу. Он знает все, абсолютно все, кроме того, что я тебя люблю.

— Не она же могла ему об этом сказать.

— Я поклялась ему, что ты вернул мне письмо и я разорвала его на тысячу клочков.

— Ты ему поклялась? Тогда ты должна его разорвать. К чему все еще лгать ему? — сказал Поль, достал письмо из кармана и отдал ей таким, каким его нашел. — Но прежде чем порвать, скажи мне все-таки, что же в нем такого компрометирующего. Я до сих пор не решался задать тебе этот вопрос только потому, что боялся, как бы твой ответ не осадил мою любовь, но теперь я хочу знать. Любовные тайны? Исповедь твоему брату?..

При этих словах Сесилия распечатала конверт и протянула ему письмо:

— Прочти, так будет проще, — сказала она и, положив подбородок ему на плечо, следила за чтением, оправдываясь шепотом: — Теперь ты понимаешь, что мне было из-за чего беспокоиться… Как я только могла такое написать?.. И все ради шутки… чтобы рассмешить Александра… Как необдуманно… Я была просто ненормальная… Я, наверное, и есть ненормальная… Видишь, я не зря боялась… боялась за Гюстава… за его карьеру… и особенно боялась причинить ему боль… Как он сам сказал, тревога и неспокойная совесть во всем видят одни опасности… а ты тогда… когда ты вошел ко мне… ты представлял собой эту ужасную опасность… жуткую опасность… У Гюстава есть свои недостатки, но… он несказанно добр… даже так добр… что ни в чем не видит дурного… Разве в это можно поверить?.. Во всем, что рассказала ему Жильберта, он усмотрел… только причину… поблагодарить меня… Я даже покраснела… Меня мучила совесть… мне было стыдно…

Поль бросил читать и кинул письмо на колени Сесилии:

— Почему тебя мучила совесть? Чего ты стыдилась?

— Мне было стыдно своего счастья, стыдно всего того, что я знаю, а он — нет. Мне все еще плохо от этого.

— Тебе плохо от любви или же от стыда и угрызений совести?