Книга Работа над ошибками - Мартин Бедфорд

Искусство тоже задает вопросы и тоже не дает ответов. И ничего не принимает на веру. Отвергает догмы. Спрашивает, «как», «что» и «почему». Приступая к написанию картины, вы понятия не имеете, что у вас получится. Это я понял сам. А не выучил в школе.

Перспектива Линна:

При проведении эксперимента вы (ученый) влияете на объект исследований, измерений или испытаний самим фактом своего присутствия. Вы – фактор. Вы – как физически, так и морально – вкладываете себя в свою работу. И ничем не отличаетесь от художника, который каждым своим мазком оставляет на холсте несмываемый автограф.

Вот темы, которые я пробовал обсуждать с мистером Бойлом во время нашей вынужденной близости, вот что я пытался донести до его понимания.

Я не против науки, сэр, я против того, как вы ее представляете. Черное и белое, верное и неверное. Победа фактов над факторами. Вы ни-си-му нас не учите.

Никакого вразумительного ответа. Он пробормотал что-то насчет того, что импровизация возможна лишь на основании проверенных фактов.

Прежде чем претендовать на звание гения, ребенку (он произнес: рибьонку) необходимо обладать знаниями. Моя работа – дать ему эти знания.

А как же прозрения? Абстрактные идеи? Бесконечные множества?

Боюсь, прозрения не относятся к сфере моей компетенции.

Я бы с удовольствием обсудил все это и с мистером Эндрюсом, но только нам не разрешают встречаться. Пока я у него жил, нам не довелось об этом толком поговорить: в то время такие мысли еще не сформировались у меня в голове. А когда они сформировались, было уже поздно – «Зверский захват заложника» (заголовок в одной из газет) был в разгаре, а мистер Э. стоял по другую сторону двери и участвовал в сговоре с полицией. А сейчас ему даже и письмо от меня не передадут. Это расценили бы как попытку давления на свидетеля обвинения. Ведь что выяснилось: если мистер Бойл был черно-белый, то мистер Эндрюс – Энди – бело-черный, а это, сами понимаете, абсолютно один хрен. Да, он отверг «правду» догм и условностей, но, вместо того чтобы признать «отсутствие правды», просто вывел свое собственное определение правды. И правда эта заключается в том, что все – ложь. А ложь не то же самое, что отсутствие правды. Это я понял сам. ложь отсутствие правды

Не знаю, правомочно ли такое деление или это всего лишь красивая игра слов. Возможно, это казуистика. Этому слову меня научила мисс Макмагон. Казуистика (сущ.). Я сегодня посмотрел это слово в словаре, для проверки – потому что часто мы думаем, будто знаем, что означает то или иное слово, а потом смотрим в словарь и очень сильно удивляемся.

Слово «казуистика» происходит от латинского «казус» – «случай, происшествие» и означает:

1) рассмотрение отдельных случаев в их связи с общими принципами;

2) перен.: ловкость, изворотливость в доказательствах.

Хорошо бы поспорить с мистером Эндрюсом об определениях. О многозначности слов. Порассуждать о том, как из одного получается другое, а из другого третье. Об ответственности, возлагаемой на того, кому дано право определять.

Макмагонизм:

Слова неуловимы, как мыло в ванне.

Будучи подследственным, я, пока моя вина не доказана, считаюсь невиновным. Формально.

Тетя навещала меня три раза. А еще – кажется, тут тоже не обошлось без ее участия – меня посещал тюремный священник. Оба они едины в убеждении, что Господь со мной даже тогда, когда я не с Ним. Я спросил у священника:

Едрена мать, Он-то что тут забыл?

Тетю от подобного сарказма я избавил. Есть более изощренные способы ей досадить. Например, самый мой вид. Вот она принесла мне пирог. Говорила со мной о погоде, о дядиной больной спине, о пакистанцах, въехавших в соседний дом. Но ни разу не посмотрела мне в глаза.

Тетя – сестра мамы. Но даже относительно на нее не похожа. Когда мама стригла тетю, то всегда говорила: мне бы такие кудри. У мамы волосы были как пакля – прямые и очень густые. Как и у меня. А у Дженис волосы были красивые. Когда она бегала или прыгала или соскакивала с дерева, они развевались на ветру. Дженис плакала в то утро, когда ей надо было первый раз идти в школу. Ее заставляли носить заколки. Каждое утро мама закалывала ей волосы или забирала их под широкую желтую ленту, чтобы убрать с глаз челку и открыть лоб и уши.

Если ты не будешь ничего видеть и слышать, как же ты будешь учиться? А?

Дженис я всегда рисую с распущенными волосами, которые красиво обнимают ее лицо и шею либо летят по ветру – ветер изобразить невозможно, и его невидимая сила передается с помощью бешено развевающихся волос.

Этим утром, когда адвокат по зову природы вышел из комнаты, помощница задала мне вопрос о моей семье. О Дженис. И вот мы с ней разговариваем. Она рассказывает мне про своего младшего брата – он еще учится в школе, – которого она очень любит, а я говорю: это замечательно. Голос у нее тихий, спокойный. Внушает доверие. Но, при всей ее деликатности, это ничем не отличается от школы: сначала тебе сообщают какие-то сведения, а потом задают вопросы.

Как вы думаете, если бы Дженис не умерла, дома все было бы по-другому?

Дома! Дом-то здесь при чем?

Я имею в виду отношения между всеми вами. Если бы Дженис не умерла?

Всегда «Дженис», а не «ваша сестра». Помощница старается придать своему голосу дружелюбие, но он все равно так и сочится превосходством – и это несмотря на то, что я внушаю ей страх. Я ужасаю ее, потому что я ужасающ – то, что я сделал, ужасающе, – и ей от меня страшно и немного противно.

Все было бы по-другому? (Я улыбаюсь и скребу голову. Падает снег.) Да, мистер Онассис не женился бы на мадам Хрущевой.

Поминальная служба по мистеру Бойлу проходила в школе. Я про нее читал. И рисовал ее: набитый до отказа актовый зал, ряды людей в красивой траурной одежде; огненноволосая мисс Макмагон в синей кофте и твидовой юбке в складку; миссис Дэвис-Уайт (голая, с опущенными долу глазками); мистер Хатчинсон на костылях; мистер Патрик, сидящий на руках, чтобы они не дрожали. Никакого мистера Тэйа, разумеется; но зато в первом ряду – мистер Эндрюс, босиком, в закатанных штанах, курит одну сигарету за другой, тушит окурки о дно пластикового стула и не осознает, что прожженные пятна образуют красивые узоры. Сотни учеников, бывших и нынешних: безликие лица, единая форма, безупречное поведение. За аналоем, на моих картинках, – директор: открытый рот, огромный пузырь со словами. Мистер Бойл – Дерек – был горячо любим и уважаем всеми, кто его знал, и нам будет его сильно недоставать. Сотни, сотни облачков с мыслями, по одному на каждого из собравшихся: все пространство над головами занимает сложная конструкция из пересекающихся белых овалов. В них следовало бы находиться образу мистера Бойла, дорогого покойного, памяти которого, по идее, собрание посвящено. Но его там нет. Во всех облачках с мыслями, во всех без исключения, нахожусь я: Грегори Линн.