Книга Моя жизнь как фальшивка - Питер Кэри

Я вошел и сразу увидел мою дочку. Вымахала – пять футов шесть дюймов, по крайней мере, красотой вся в мать. Но у нее были две мои крошечные веснушки на верхней губе, и она светилась нелепой любовью к этой твари. Да, светилась, язвила мне сердце.

Разумеется, девочка испугалась. Не только в ящике дело – она считала меня бесом.

– Где пациент? – спросил я.

– Атас. – И она повела меня наверх, под босыми стопами чуть поскрипывал гладкий тик. Разве не этот звук на всю жизнь врезается в память мужчины – шорох женских ног на деревянном полу?

Я шел за ней, сухой лед дымил в темноте. Наверху горели лампы – не электрические, разумеется. Комната выглядела тогда иначе, мем. В ней царило еще живое существо, распростершееся на огромной кровати из тика. Я увидел бедолагу – жалкое чудище, сотворенное мной. Он приподнял полог кровати; глаза его – уах! какие глаза – не отрывались от меня. В тусклом свете он лежал, завернутый в москитную сетку, словно гусеница в коконе. Повсюду вокруг – на полу, у стен – разложены дневники, которые склеили его рабыни.

Он возлежал в темноте, точно раджа. Рядом с ним я смутно различал фигуру его оруженосца-китаянки. Вы ее видели. Страшно смотреть на эти шрамы-ла. Когда она увидела меня, плоское лицо искривилось, но я был создателем ее господина, и она отдернула сетку.

– Туан Боб! – возвестила она.

Он лежал и поблескивал в темноте, – тварь, вызванная мной к жизни, примитивный гений. Потные веки втянулись, глаза таращились с блестящего лица. Он сделался омерзителен – истощенный, костлявый, ребра того гляди прорвут мокрую, скользкую кожу. Старый врач в Рэндуике предупредил меня, что глазные яблоки могут судорожно подергиваться, но не говорил, что болезнь может свалить с ног даже великана.

При виде меня тиран придушенно фыркнул. Засмеялся, быть может? А в чем шутка-ла? Что он был необходим мне, что я жил им? Чем подлее он себя вел, тем больше меня это устраивало. «Воззри, Господи, и посмотри, как я унижен!»[94]Пусть моя дочь увидит наконец, что я за человек.

Я спросил, кто его врач. Хотел передать ему лекарство.

– Нет врача, – ответил он. – Эту болезнь ты для меня придумал. Она ждала меня с самого начала. Теперь лечи, если знаешь, как.

Я и сам готов был поверить, что болезнь – мой вымысел. И тут же принялся за дело, мем. Шутка не вышла, надо исправлять. На полу стоял таз с мыльной водой, большая часть расплескалась. Я нашел сухое место, распаковал свой груз, достал бутылку и пипетку. Пропилтиурацил – это микстура. Моя дочь принесла воду, чтобы развести снадобье, и, хотя боялась, посмотрела мне прямо в глаза, и в ее взоре я увидел отвагу – иначе не скажешь. Про себя она молилась, чтобы я не причинил ему боли – о нем она тревожилась куда больше, нежели обо мне, когда меня топтали ногами в грязи.

Я приготовил лекарство и налил его в фарфоровую чашечку, а женщины попытались приподнять моего гения. Они шептали ему бапа, туан, но сдвинуть с места не могли. Наконец он дал понять, что мне одному назначено прикоснуться к его телу, просунуть руку под скользкие от пота лопатки и приподнять его, чтобы он выпил микстуру в моих объятиях, словно обреченный любовник, словно умирающий Христос на католических фресках.

Его кожа странно пахла – металлом, медью. А дыхание, мем, отдавало пылью и чесноком. Но острее всего я ощущал ненависть, он задыхался от ярости даже в эту минуту, когда я ухаживал за ним.

Едва он проглотил лекарство, началась рвота: тухлая блевотина потекла по его груди на волосатый живот, а моя дочь судорожно зарыдала.

– Ты подымай! – рявкнула миссис Лим. Да-мем-нет-мем! Она решила – я ее кули. – Сейчас подымай! – крикнула она, и я подхватил ее великого туана, а китаянка пронеслась по комнате, словно жук-солдат, взметнулись в воздух чистые простыни, легли на место взбитые подушки.

Тина смотрела и всхлипывала. Бог знает, что творилось в ее голове.

Я держал на руках ее бапа, чувствуя на щеке его зловонное дыхание. Подобная близость с Бобом Маккорклом была страшна, отвратительна и противоестественна, словно у меня в ладонях – мои же кишки. Его бритая голова запрокинулась, я чуть подался назад, но он хищно следил за мной. Это болезнь, говорил я себе: нервозность, раздражительность, эмоциональная лабильность – все как в учебнике. Я держал его на руках, пока не вскипел двухгаллоный чайник, и лишь когда ванна была готова, я смог избавиться от этой ноши.

Одно дело – прислуживать больному другу, мем, но паразиту, столько лет сосавшему из тебя соки? Моя дочь понимала это. Не могла не понимать. Я превратился в его сиделку, прислугу, врача. Так прошло несколько недель. Я спал на голом полу у его кровати. Я не пытался хоть как-то облегчить свои страдания.

Женщины не желали общаться со мной. Они давали мне суп и лапшу, но ел я в одиночестве, сидя на корточках возле огромного темного ложа, и одна из них всегда следила за мной.

– Я так полагался на лекарство, – продолжал Чабб, – так был уверен в успехе, что далеко не сразу заметил, как пациент теряет в весе. Разум его все больше путался. А глаза – у ах! Медуза, готовая лопнуть. Чем слабее, тем вежливее он становился. Как-то раз улыбнулся, иногда говорил спасибо. Он умирал и понял это задолго до меня. Понимаете, он беспокоился о женщине и девочке. То, что ему теперь от меня потребовалось, он не мог ни украсть, ни вырвать угрозами. Он хотел расположить меня или добиться сочувствия, чтобы я пообещал заботиться о его близких.

Вроде бы и я хотел того же, так что, думаете, я поспешил успокоить больного? Как-никак мы были знакомы пятнадцать с лишним лет, из-за него я лишился своей жизни. Хватало причин остерегаться его коварства. И хотя у меня сердце разрывалось от его мук, я все по-прежнему не смягчался.

– Скажи мне «да» или «нет»! – кричал он.

Но я молчал, а он не мог более терпеть мое упорство, у него начался припадок, он метался по кровати, извивался так, словно хотел разорвать себя в клочья. И ревел в голос. Страшно было смотреть на эти огромные глаза – они уже не помещались в черепе. Он свалился с кровати, ударился головой о пол. Даже тогда я устоял, но больной становился все беспокойнее, и женщины так измучились, что в итоге я дал себе волю и предложил ему то, о чем сам мечтал.

Я дал ему слово позаботиться о моей дочери – и о той, другой, тоже.

Приняв мою клятву, он откинулся на подушку. Все части сильного, красивого лица запали, кроме одних только глаз. Уах! Они стали такие большие, что я отчетливо видел в них свое перевернутое отражение, когда говорил с Бобом.

– Подойди! – попросил он, похлопав рукой по одеялу.

Чего мне было бояться? Он взял меня за руку, его пальцы были теплыми и слабыми, бескостными, словно у призрака.

– Теперь я спокоен, – вздохнул он. – Мы с тобой одно, ты и я.