Книга Мистер Себастиан и черный маг - Дэниел Уоллес

— Мой внук, — объяснил он.

— Ах, ну да.

— Спит? — спросил он Ханну.

Та кивнула.

— Хорошо. Я сам не прочь соснуть. Но прежде переоденусь и загляну к себе в кабинет, запишу кое-что.

— Запишете?

— Джеймс ведет дневник, — пояснила Ханна. — Я называю это его хобби. Он записывает все, что с ним происходит.

— Потому что люди забывают, — сказал он, показывая пальцем себе на лоб. — А я не желаю забывать. Даже о вещах, о которых предпочел бы не помнить.

— Что ж, полезное хобби, — сказал я.

— Может быть, когда-нибудь он даст мне почитать свой дневник, — улыбнулась Ханна.

— Когда-нибудь. Обещаю.

Мы смотрели, как он поднимается наверх, и возобновили разговор, только услышав, как закрылась за ним дверь спальни. Я взглянул на малыша. Он безмятежно спал, раскинувшись в колыбельке.

Ханна попыталась улыбнуться, но у нее не очень получилось.

— Представляю, как вы удивились.

— Что-то вроде того, — сказал я. — Но кажется, я начинаю понимать.

— Простите меня. Я должна была объяснить.

— Ничего вы не должны. И без того ясно. Мистер Каллахан — будем теперь называть его настоящим именем — учил вас быть добродетельной. Но не получилось.

— А вы грубиян. Я бы хотела, чтобы вы были сдержанней.

— Прошу прощения. Когда я чувствую себя дураком, то начинаю грубить.

Бросив взгляд на ребенка, она сказала:

— Я совершила ошибку. Через год после окончания колледжа влюбилась в человека, который не любил меня, а когда оказалась в положении, он меня бросил. Банальная история, наверняка не раз слышали.

Я кивнул. Капелька пота сбежала у меня по щеке. Она заметила это и открыла окно. Потом повернулась ко мне и тихо заговорила, останавливаясь при малейшем звуке сверху.

— К счастью, мистер Малвени, у меня есть дом. И какая это прекрасная вещь — дом. Место, куда я всегда могу прийти. По мне, это все, что действительно нужно человеку. Пока он есть, этот рай на земле, можно позволить себе совершить ошибку-другую. Когда имеешь дом, у ошибок есть время обернуться благословением.

— Как по мановению мага, — сказал я.

Она подошла к колыбельке, взяла малыша на руки и прижала к груди, словно кто-то мог отнять его у нее.

Я посмотрел на нее и ребенка и вздохнул. Я понял, что остался ни с чем. Не в первый раз я проваливался так сокрушительно и не в последний. Но ни один участник этой маленькой драмы не был тем, кем представлялся мне вначале, и я почувствовал, что стоит, пожалуй, бросить это свое занятие и присоединиться к брату, у которого была химчистка.

Я взял шляпу и собрался уходить.

— Так почему вы не сказали, как зовут малыша? — поинтересовался я напоследок.

— Разве я обязана рассказывать вам все?

Я взглянул на нее, красивую женщину с ребенком на руках в этом раю, который она называла домом. Снаружи птицы пели на деревьях, и небо было синее, и, если становилось чересчур жарко, можно было заказать ветерок, как заказываешь стакан чаю со льдом. Вот свидетельство, подумал я. Иногда, кое-где, непонятно и необъяснимо почему кто-то счастлив.

И когда я уже был в дверях, она окликнула меня:

— Мистер Малвени.

— Да? — обернулся я.

— Интересно, почему Генри сказал, что убил его?

Я улыбнулся и задумался: что ей ответить? Но мне не хотелось быть резким, не испытывал такой потребности. Я сел в машину и уехал.

* * *

Я вернулся в свой офис. Ни звонков, ни сообщений, ни вообще каких-то знаков из внешнего мира, что ему известно о моем существовании, так что я сделал вид, что меня не существует, и это принесло мне что-то вроде облегчения.

Я вышел прогуляться. Ночной воздух был густ, как арахисовое масло, и в черном шерстяном костюме — единственном, имеющемся у меня, — было жарковато. Мемфис не назовешь крупным городом, поскольку он представляет собой множество маленьких городков, сшитых друг с другом как попало. Гуляю по нему ночью, и мне всегда кажется, будто я забрел на чужую территорию. Даже в таком местечке, как «Устричный бар Джо», злокачественный свет красной неоновой вывески которого сочится в непроглядную тьму, как кровь. Но у Джо меня встречают радушно, как и в другом местечке, и в следующем. Так, навещая соседей, я провожу время.

В любом другом случае я бы рассказал правду всем вовлеченным сторонам. Но не в этом. Я не мог представить, как расскажу Ханне все, что узнал о Генри, или как вернусь в «Китайский цирк Иеремии Мосгроува», разыщу Генри и сообщу то, что узнал о Ханне. Это была моя работа, и я был только вестником. Я обязан был это сделать.

Но не сделал. Вместо этого я просыпался утром, кормил своих кошек, выпивал стакан апельсинового сока, съедал тарелку хлопьев и завершал завтрак чашкой кофе. Потом ехал в офис. Когда я раньше сказал, что имею небольшое сыскное агентство, мне следовало бы уточнить, насколько оно небольшое.

Весь его штат ограничивается мной самим. Больше в нем никого нет. Неплохо было бы иметь секретаршу, чтобы по модной внутренней связи просить ее сделать что-то — принести датскую плюшку или связаться по телефону с миссис Бландерсмит. Но это повлекло бы за собой кое-какие серьезные изменения в моем образе жизни, какие, знаю, я не могу себе позволить. Я приобрел маленький настольный календарь и, отмечая очередной прошедший день, каждый раз говорил себе: вот еще один прошел, когда я не сказал Ханне Каллахан или Генри правду.

К тому времени Ханна звонила мне почти ежедневно. Я не знал, что сказать ей, поэтому не говорил ничего. «Я работаю над этим», — обычно отвечал я грубоватым, замогильным голосом, который явно звучал и не грубо, и не замогильно, потому что она продолжала названивать. Я вскоре даже начал узнавать звонок от нее — с мелодичными переливами — и перестал поднимать трубку. А она ее подолгу не опускала.

Почему это было так трудно, мне, человеку, делом жизни которого было узнавать и рассказывать правду? Все, что нужно было сделать в данном случае, — рассказать то, что я узнал. Но впервые за мою карьеру я не был уверен, будет ли от этого польза. Для любого из нас. Я не думал, будто Генри действительно верил в то, что он убил мистера Себастиана, он лишь хотел его убить. Это было желание всей его жизни. Он сочинил историю, отвечавшую этому желанию, хорошую историю, какую мог бы постоянно пересказывать всякому, у кого хватит терпения выслушать ее, и, если слушатели поверят, может, и он сам начнет верить в нее, каждый раз чуть больше, пока благодаря повторам реальность его жизни потускнеет и на ее месте… на ее месте он увидит что-то еще. В сущности, у Генри Уокера было две истории жизни: в одной он винил себя за то, что убил человека, которого никогда не убивал, в другой — оплакивал смерть той, которая была жива.