Книга Улыбайлики. Жизнеутверждающая книга прожженого циника - Матвей Ганапольский

Что, плохая работа?

Я глядел на спину каменного Окуджавы и думал, что художники – самые большие лгуны, но лгуны святые.

Кто написал лучшие песни о войне?

Тот же Высоцкий.

А он что, воевал?

Ни дня; когда началась война, ему было три года!

Так для чего знать биографию Высоцкого?

Чтобы потом всю жизнь мучиться вопросом, почему Бог поцеловал его, а не тебя?

Зачем знать, что Микеланджело, когда он изваял «Пьету», было всего двадцать четыре года? Чтобы потом мрачно думать, что тебе втрое больше, а лучшее, что ты сделал в этой жизни, – это Катя?

Что добавляет тонкое знание биографии Булгакова о «Мастере и Маргарите».

Ничего не добавляет, только сбивает!

Господи, сколько написано, что Воланда он писал со Сталина.

Но для меня Воланд – это Воланд!

А если Воланд – это Сталин, то зачем вообще нужно было писать Великий Роман?

Меньше знаешь – крепче спишь! А что, разве не так?

Если я прочитал только Роман, то на конях летят Воланд, Азазелло и Бегемот.

А если прочитал критиков, то на конях Сталин, Маленков и Каганович.

Зачем они мне на лошадях?

Зачем мне знать эти подробности, так унижающие Великую Литературу?

Все не так, все сложнее!

Говорят, что когда пушки стреляют, то музы молчат.

Да ну, неужто?!

Это смотря какая война и какие музы.

Когда к Окуджаве домой пришла пара негодяев, чтобы подписать какое-то письмо против кого-то, то он не пустил их на порог и сказал: «Ребята, я вас вижу в первый и последний раз, а со своей совестью мне жить всю жизнь».

А сам стоит в коридорчике квартиры – хилый такой, в очках. Окуджава, одним словом…

Так в чем сила художника?

Видимо, в твоей вере в его идеи.

Время безжалостно; вернее, справедливо безжалостно.

Оно спрессовывает вначале года, потом века, потом тысячелетия. Забываются имена, эпохи – кто там помнит, что волновало человечество в 135 году до н. э.

Но вера побеждает время.

В Риме первых христиан травили дикими зверями на арене Колизея. Апостол Петр был там первым епископом христианской общины, и его предупредили, чтобы бежал, иначе казнят.

Он и убежал.

То есть, там в Риме с христиан кожу сдирают, а епископ идет с котомкой по дороге, размышляя о тяжелой судьбе христианства.

И вот шествует он прочь от Рима, вдруг смотрит, а навстречу ему Иисус идет в легком сиянии.

Пораженный, Петр спрашивает: «Quo vadis, domini?» – «Куда путь держишь, Господи?»

А Христос отвечает: «Да так, иду в Рим, чтобы меня вновь распяли».

Петр понял намек, устыдился слабости и вернулся. Его тут же и распяли.

А теперь главный собор в Риме – собор Святого Петра. И пока этот собор стоит, он его именем и будет называться.

Когда я был в Риме, то меня по блату могли провести в подвалы собора, чтобы я Святому Петру чуть ли не в лицо посмотрел.

Я сказал – никогда!

Зачем мне видеть этот каменный саркофаг, зачем знать, что он был ростом 1 м 75 см и у него к старости была подагра.

Зачем мне это?

Он вернулся в Рим, с улыбкой посмотрел на крест, и последним желанием его было одно – чтобы его распяли вниз головой, потому что быть распятым, как Учитель, он считал себя недостойным.

Так зачем мне знать, какой у него рост?

Я уверен, что он был ростом, как баскетболист NBA, что был красив и мечом владел, как бог.

А еще у него был конь, от одного вида которого бежали враги…

Я хочу слушать песню Высоцкого про горы, но не хочу знать, что он был наркоман.

Не хочу знать, что император Адриан – величайший строитель Рима, умер от цирроза печени.

Не хочу знать, что композитору Густаву Малеру изменяла жена с местным архитектором и несчастный Малер побежал лечиться к психотерапевту по имени Зигмунд Фрейд.

Не хочу знать про то, что актрису Янину Жеймо, сыгравшую Золушку, потом отовсюду выгнали и до смерти гнобили, потому что она была полькой.

Она для меня Золушка! Все!!!

Однажды я ехал в автобусе, и там очень громко и неприятно смеялся ребенок. Был серый зимний вечер, все ехали с работы с мертвенными лицами и смотрели на его маму, намекая взглядами, что неплохо, если бы она ребенка заткнула. Но женщина понимающе пожала плечами и сказала: «Я не хочу его останавливать. Он может начать бояться смеяться».

Вот так и я.

Я боюсь не увидеть картину, узнав, что художник, рисуя эту картину, недоедал.

Давайте так: «Мухи отдельно, котлеты отдельно».

– Катя, а ты любишь смеяться? – спросил я дочь, измазанную дарами «Макдональдса».

– Люблю, – ответила Катя. – Но когда есть причина.

– А когда есть?

– Причина смеяться есть всегда, – авторитетно сказала Катя, вытирая рот рукавом белоснежной рубашки. – Папа, мне холодно, пошли! – Она потянула меня за руку.

– Между прочим, в Тбилиси даже вечерами тепло, – снисходительно заметила теща и, видимо, продолжая окуджавовскую песенную линию и обращаясь к текущей толпе, запела: «До свидания мальчики, мальчики…»

Я посмотрел на Катю и подумал, что она счастливый человек.

Не потому, что узнала фамилию Окуджава, а потому что у нее правильный отец – то есть я.

Этот отец, когда она станет повзрослей, в нужное время подсунет ей, между дискотекой, вузом и ее парнем, пару книжек и дисков Окуджавы.

Ведь его искусство – как виноградная косточка.

Читаешь, слушаешь, потом забываешь.

А потом неожиданно все в тебе прорастает.

И пусть она придумает себе своего Окуджаву – что-то среднее между Бредом Питом и Робертом Паттисоном.

Главное, чтобы понимала его прозу, стихи и, может быть, пела его песни.

К примеру, дуэтом с тещей!

А что, будет неплохой дуэт.