Книга Искушение богини - Паулина Гейдж

– Нам с тобой надо научиться работать вместе, – тихо продолжал Хапусенеб, – ибо я тоже преданно служу царице и жизнь моя принадлежит ей. Дни моего отца сочтены, – сказал он.

Сенмут бросил быстрый взгляд на высокий стол, где худощавый аристократ как раз опрокидывал очередной кубок.

– Скоро его жезл визиря Севера перейдет ко мне, а это значит, что мне придется много путешествовать на службе у фараона, и я не всегда буду здесь, когда во мне возникнет нужда.

«Этот человек знает что-то, чего не знаю я», – встревожено подумал Сенмут и поставил на стол только что взятый кубок. Хапусенеб по-прежнему с улыбкой глядел на него, но Сенмут знал, что в этот миг ему выносят оценку.

– Молодой Тутмос вступил в переписку с Мененой, тем самым, которого отстранил от должности фараон. Что это значит, мне не ведомо. Время покажет. Но тебе, к которому благоволит царица, я передаю в полное распоряжение мой дом, моих слуг и моих шпионов, на случай, чтобы в час нужды, когда меня не будет, ты мог действовать так, как поступил бы я сам.

Он посмотрел на весело смеявшуюся Хатшепсут в двойном венце, и его взгляд вернулся к Сенмуту.

– Покуда фараон жив, она в безопасности. Надо ли говорить больше?

Сенмут поспешно тряхнул головой, задаваясь про себя вопросом, чего стоило молодому аристократу такое признание.

Не дожидаясь ответа, Хапусенеб передвинул свой стул и заговорил с Юсер-Амоном, а Сенмут вернулся к вину. Его охватило неприятное предчувствие того, что жизнь его скоро станет намного сложнее и каждый шаг нужно будет делать с оглядкой. Внезапно молодой человек почувствовал усталость, и ему захотелось оказаться в своей постели, чтобы рядом был теплый бок Та-кха'ет, и он вышел из зала, не дожидаясь конца пира.

Хатшепсут видела, как он уходил, но тут специально приглашенные для этой оказии кефтийские танцовщицы завели свою песню, и она не пошла за ним.

Так Хатшепсут стала царицей. Тутмос предвкушал, как будет доживать свои дни, вспоминая о прошлом и ведя шашечные бои в тени садовых деревьев в компании старого товарища, пен-Нехеба. А еще он предвкушал, как поставит последние надписи для потомства на тех прекрасных творениях, которые были сооружены в его царствие как памятники ему. У него не было большого желания надолго задерживаться в Египте. Он устал, его тело, исполосованное шрамами старых битв, износилось под бременем власти. Он хотел только одного – поскорее мирно воссоединиться с богом. Если, вспоминая старшую дочь, он и мучился угрызениями совести, то не показывал этого, да и оставшийся в живых сын его не очень беспокоил. Он говорил себе, что сделал все возможное для будущего страны, оставив на престоле свою самую одаренную дочь, а на долю Тутмоса-младшего остались наслаждения.

Несколько месяцев подряд Хатшепсут с раннего утра отправлялась вместе с отцом в храм Амона, а оттуда – в комнату для аудиенций, где выслушивала донесения, диктовала указы губернаторам, улаживала разногласия. Коронация точно выпустила на свободу дремавшие в ней до тех пор силы, и она набрасывалась на работу с демонической страстью, не давая отдыха ни себе, ни слугам, излучая власть, словно сияние.

Отец Хапусенеба умер на охоте; Хапусенеб сразу же присягнул на верность в качестве визиря Севера и отправился с ревизией в подвластные ему провинции. Сенмут понемногу привыкал к новым обязанностям в храме, разрываясь между ним и строительной площадкой в долине, где уже трудились сотни рабов. Бения на чем свет стоит ругал испепеляющую жару, а дыра в скале становилась все шире. Там вырастало первое святилище.

Хатшепсут посетила церемонию натяжения шнура. Она сама держала выкрашенные белой краской веревки, пока строители мерили шагами размеры ее будущего храма и закладывали первый камень. В первый сумасшедший год своего правления не позабыла девушка и обещания, данного ею Хатор и другим богам, мимо чьих опустевших, разрушенных святилищ она проплывала во время своего путешествия вверх по реке. Забота о них была возложена на Инени. Когда Хапусенеб, который тоже когда-то был архитектором, вернулся с Севера, она приказала ему вырыть для нее в долине царей еще одну могилу; та, маленькая, которую избрал для нее отец, больше не годилась – ведь Хатшепсут стала царицей.

Но свою заветную долину она отдала Сенмуту. Каждый раз, когда ей позволяло время, она переправлялась через реку, сидя высоко над водой на прикрытом зонтом троне, и наблюдала, как люди, словно огромные муравьи, копошатся вокруг медленно встающей стены нижней террасы, черной стены Хатор. Ночами ей снилось, будто работы закончены и она спит в своем таинственном храме под белым солнцем.

Не пренебрегала Хатшепсут и своими новыми обязанностями в храме Амона. Повзрослев, она больше чем когда-либо раньше ощущала лежащую на ней длань бога. Она любила плясать в храме, где ее окружали украшенные гирляндами цветов жрицы, а воздух пах драгоценной миррой, и каждый день в минуты затишья, когда жизнь царицы переставала подчиняться строгим правилам, она выходила на балкон своей спальни и молилась, а Ра, проплывая у нее над головой, легко касался ее своими лучами.

Она знала, что подобной ей нет во всем мире, и величественное уединение ее духа вызывало трепет во всех, кто ей служил. Тутмос с сонным удовлетворением понаблюдал за ее расцветом, а потом предоставил ей править в одиночку, хотя часто прохладными вечерами она приходила к нему в сад за советом, садилась на траву у его ног, и тогда они целые часы проводили в бессвязной беседе. Нередко она брала с собой Сенмута, и Тутмос, которому нравился гордый юноша, неизменно радовался его приходу.

Хатшепсут чуть ли не в истерике отказалась занять прежние покои Неферу, когда стала царицей. Жить в комнатах матери она тоже не хотела. Новый дворец, который она строила для себя, соединяли со старым многочисленные залы и широкие проходы. Покои Неферу Хатшепсут приказала отделать заново, чтобы Сенмут был поближе к ней.

Из деревни приехал Сенмен, робкий, смущающийся своего грубого платья и провинциального акцента. Сенмут отдал ему свои прежние покои, где тот сидел, забившись, как пустынный лис в нору, и только дивился, каким могущественным и прекрасным, точно бог, сделался его брат. Так продолжалось, покуда он не привык к дворцу.

Хатшепсут взяла за правило посещать на заре посмертный храм Неферу, где стояла в одиночестве с приношениями в руках и слушала, как рассветный ветер вздыхает среди колонн. Только теперь она поняла болезненное и трогательное стремление сестры освободиться от постылого существования и впервые по-настоящему жалела о жизни, прервавшейся так рано. Неферу смотрела на нее с портрета с неизменной нежностью и всепрощением во взоре, но Хатшепсут не находила покоя, снова и снова твердя молитвы мертвой. Иногда она просыпалась со словами молитвы на устах.

Она видела, как толстеет и становится все более сонным ее отец, несмотря на былой огонь, который время от времени загорался в его глазах, вселяя трепет во всех и каждого. Целыми днями он только и делал, что дремал или играл в шашки с пен-Нехебом, у которого обычно выигрывал, и по-настоящему просыпался, только чтобы поесть и попить, а потом снова засыпал. Наблюдала она и за младшим Тутмосом. С годами тот стал упитанным и спокойным, а силы его, казалось, прибывали, точно он пил жизнь из слабеющего отца. Нет, Тутмос не был тем котом, который может в одночасье превратиться в леопарда. Внешне он оставался все тем же ленивым, приветливым мальчиком, который бурно реагировал на каждую шутку сестры, но теперь присутствовал повсюду – в храме, на пирах, ездил по городу, сидя за спиной колесничего. Хатшепсут не знала почему, но все это сильно ее тревожило, в особенности когда она перехватывала его взгляд или видела пустые глаза и медленно наползающую улыбку. Поэтому она удвоила усердие, стремясь узнать, понять и запомнить все, что происходило в ее царстве.