Книга Хан с лицом странника - Вячеслав Софронов

С этими мыслями Аникий Федорович уснул так и не решив, как же ему лучше поступить.

* * *

… Прошло несколько недель и перед самым Рождеством прискакал на Москву дворянин Константин Поливанов с грамотами к митрополиту Афанасию и ко всему народу московскому, которые ведено было глашатаям по всем площадям читать. И выходило из тех грамот, что царь Иван Васильевич, сложивши с себя венец царский, будет теперь жить в слободе Александровской, а народ русский без царя сиротой оставляет. Произошло после этих грамот волнение великое по всей Москве. Черный люд, собравшись на площади возле Кремля, кричал в голос, что всех изменников бояр пожечь да повесить надобно. Бояре же, запершись в своих домах, боялись на улицу выходить.

Наконец, к народу вышел митрополит и объявил, что он немедля едет к царю слезно просить его вернуться обратно. Люди, выслушав его, тут же опустились на колени и возопили:

— Будем царю вовек послушны, пусть только простит нам вины наши! Стеной за него станем, себя не пожалеем!

На другой день митрополит со святителями Новгородским Пименом и архимандритом Чудовского монастыря Левкием, епископами ростовским, суздальским, рязанским, крутитским и многими архимандритами спешно выехали вслед за царем к Александровской слободе. С другого конца столицы отправляется богатый поезд со знатными князьями и боярами, возглавляемый Иваном Дмитриевичем Бельским и Иваном Федоровичем Мстиславским, а также другими знатными боярами и дворянами. Узнав об этом, Аникий Строганов кликнул дворовых людей и велел ехать за ними следом. Едигир, Богдан и Герасим, спешно оседлав коней, вылетели на улицу и уже на спуске к реке догнали строгановский возок. Через два дня бешеной скачки они подъехали к возвышавшемуся на холме собору Александровской слободы, исконной царской вотчины.

* * *

…Иван Васильевич прохаживался по комнате длиной в восемь шагов и, уткнувшись в противоположную стену, поворачивал обратно, отсчитывал снова восемь шагов и… опять стена. Он не любил число "восемь" как и не любил все цифры, числа, которые делились пополам. Было в них что-то предательское — хитрость, скрытая в умении безболезненно распадаться надвое. Ящерица так же легко отбрасывает хвост, а через несколько дней как ни в чем не бывало, объявляется с новым. Вот "тройка", "пятерка" — другое дело. Дружественные числа. Они не предадут, не изменят, их не разрубить пополам. А случись такое, рассыплются в прах, но верность сохранят. "Именно так, именно, — думал Иван Васильевич, продолжая вышагивать меж стенами, расписанными изображениями заморских птиц по краям и зверем-единорогом в центре. — Будет время, запишу измышления свои. Только когда оно, время, для писания будет… И будет ли…"

Уже две недели как царь всея Руси, венчанный на царство предков своих, пребывал в дальней загородной вотчине, Александровской слободе. Ранее приходилось ему бывать здесь два или три раза всего.

Но в отличие от неугомонной и всеядной Москвы чем-то запала она в душу, тянула, звала обратно. С Анастасией, упокой Господи ее безгрешную душу, лучшие дни тут проведены… Как давно то было… Будто целая жизнь прошла. Анастасия, была здесь совсем иной, нежели в кремлевских, сумрачных, всегда жарко натопленных пахнущих кислой овчиной палатах. Счастливые то были деньки-денечки, но, верно, не суждено уже повторить их, вкусить благость всепонимающего и всепрощающего взгляда отроковицы его. Сама же она перед кончиной своей в день Преображения Господня тихим голосом совет дала: "Езжай-ка ты, Иванушка, подальше из Москвы подколодной, нам не дружественной. Никто нас здесь не любит. Всяк норовит ущипнуть побольнее, кусок пожирнее себе урвать, утянуть. Удельные князья Москву вовек не признают. И одно то, что ты на московском престоле сидишь, уже им в тягость. Не будет тебе тут покоя…"

Осталось после нее два сына малолетних — Иван да Федор — сиротами при живом отце. Где ему время взять за играми ихними наблюдать, доблести ратной учить, когда сам отдыха не знает. Только от крымцев отобьется, как ляхи лезут. Хотел породниться с ляхами, отправил сватов королю Сигизмунду, мол, желаем сестру его Екатерину законной женой своей видеть. Нет, не захотел королек польский умерить свою гордыню непомерную, слить две державы славянские и туркам, немцам единый щит выставить на рубежах общих. Накажет его Господь за гордыню, ох, накажет… Припомнится ему на том и на этом свете… Ладно, мы люди не гордые и престол московский не самый захудалый на просторах европейских. Князь кабардинский Темгрюк с великой радостью согласился дочь свою Марию в жены государю русскому отдать. Девка она молодая, красивая, да только наших обычаев не знает и климат ей не привычен, хворать начала. Сына Василия родила, а он и года не прожил, помер, сердечный. Куда деваться? Бог дал, Бог взял.

Иван Васильевич подошел к двери, прислушался к шагам, но кто-то прошел мимо, не остановился, и он вернулся обратно, продолжая расхаживать от стены к стене. Последним толчком, довеском ко всем прочим бедам, оказался побег Андрюшки Курбского к литовцам. Уж этого выкормыша он ставил и почитал как брата родного: и дружка на свадьбе, и первый за столом, и главный воевода в походах. Шептали ему, будто Андрюшка скрытен стал последнее время, таит чего-то, недоговаривает. Но ведь христианин же он, на исповеди ходил, крест целовал, за здоровье государя пил, и как же так…убег? Мог бы прийти и, в глаза глядя, сказать с чем не согласен, чего опасается, а то прислал писульку, словно вор какой подметное письмо.

Иван Васильевич остановился у стола и прочел, тихо шевеля губами:

"Писано в Вольмере, граде государя моего Августа Жидимонта, короля, от него же надеются много пожалован и утешен был ото всех скорбей моих милостию его…"

Он зло стиснул зубы и удержался, чтобы не плюнуть на грамоту, не разорвать в клочья и, подавляя в себе искушение, вновь заходил от стены к стене, не замечая, что все ускоряет шаг. "Пес шелудивый! Вмиг хозяина поменял! И на кого? На Жидимонта! Жид, он и есть жид, иного слова не подберешь. От них жидовская ересь по Руси расползлась и добрых людей смутила. Сколько с ними мороки! Не знаешь, как эту мерзость с русской земли повывести, каленым железом только повыжечь. Но и это сегодня не главное. Главное, что не знает он, как с боярами совладать, сладить. Пробовал полюбовно уговорами да увещаниями, а толку никакого. Нет конца их грызне. Недаром говорят: "Смирен духом, да горд брюхом". А сытый только о собственной сытости и думает, на государеву службу ему плевать. Царь, как прыщ на носу, мешает лишь. Разогнать их по вотчинам — завопят, мол, царь один править собрался! А мы, де, как же?! Лучше пусть, как сидели на Москве, так и сидят, а он сам в свою вотчину отъедет. Желаете государством править? Вот вам и свисток, и дудку, и кнут в руки, чтоб врагов понужать, ошпаривать. Только кнут в оглобли не впряжешь, на кнуте далеко не уедешь, суп из него не сваришь. Так что теперь, бояре дорогие, хлебайте власть державную ложками, кто больше зачерпнет. А как притомитесь, так ко мне же и приползете-заявитесь, бородами половицы мести будете. А вот тут-то, если соберусь в Москву возвернуться, то въеду, как царь над вами, а не как ровня, за которую вы меня почитали".