Книга Война красива и нежна - Андрей Дышев

Он обратил внимание – и это показалось ему странным, – совсем не было чувства страха. Вообще-то страх все время жил в нем и время от времени раздувался, как дрожжевое тесто, крепко обнимал сердце, легкие, заставлял краснеть, потеть и задыхаться. Последний раз ему было страшно… нет, наверное, не страшно, а стыдно за себя, – когда он ждал в гости Гулю Каримову. Страшновато было взлетать с Кабульского аэропорта на «Ил-76», который очень круто взбирался в небо, закладывая над городом спирали и отстреливая ракеты-ловушки. Страшновато было сдавать комплексную проверку членам комиссии из главного политуправления. Чуток струсил он, когда на весенней армейской операции рядом с палаткой старших офицеров, где он спал, взорвалась граната. Здорово нагоняла страху грядущая старость – особенно после того, как он увидел выжившую из ума тещину мать, тихую, бессловесную старушку, которая тайно припрятывала комочки своих фекалий в укромных уголках квартиры: за картинами, на подоконнике, в серванте, в кухонном буфете, в книжном шкафу. На всю жизнь врезалось ему в память, как долго и мучительно умирал от рака его дед, и Владимира Николаевича здорово пугала перспектива уйти из жизни так же трудно… Начальник политотдела завидовал тем, кто из жизни вылетал, как пробка от шампанского – пух! – без угасания, мучений, оставаясь в памяти людей здоровым, красивым и сильным. Может быть, это и есть счастье? Может, в этом заключается главный смысл жизни – остаться в памяти людей красивым, полным сил, ума и жажды жизни? Так чего ему сейчас бояться? Смерти? Красивой, быстрой, героической смерти?

Он многое повидал, многое испытал, через многое прошел, и бабы у него были, и карьеру сделал, сын на ноги поставлен, учится на экономиста, и жена давно живет своей жизнью. Начпо многое мог. Квартиру себе в центре Киева выбил. Сына в университет пристроил. Дачу отгрохал. Машину без очереди. Мог взять путевку в любой санаторий или дом отдыха. Билет в театр? Запросто! Рыбалку на заповедных реках Камчатки? Пожалуйста! Каспийская флотилия заваливала его черной икрой. Даже судьбы людские Владимир Николаевич запросто перекраивал. Исключит какого-нибудь замполита из партии – и кранты карьере! Поедет замполит в какой-нибудь дальний, гнилой гарнизон на должность заместителя командира стройбата по работе с кирками и лопатами. Там и умрет в коммуналке.

А вот Гулю Каримову даже поцеловать не смог. Не смог, блин горелый! Жизнь подошла к финалу. Пора и честь знать. Но уйти надо красиво. Уйти, эффектно захлопнув за собой дверь, не дожидаясь, когда тебя начнут выпроваживать, намекать, брать под ручки и насильно выводить. Великое благо – остаться в памяти сильным, красивым, здоровым…

Мина легла рядом, осколок разорвал ему грудь, и начпо почувствовал облегчение, словно вырвалось из грудной клетки то, что много лет его томило и сдавливало душу. Ощущение было странное – вроде боль, острая, пронизывающая, но вместе с тем желаемая, с притягательным вкусом, как у водки-перцовки, как у крепкого, ядреного табака, как если расчесывать до крови давно и мучительно зудящую ранку; правда, это ощущение было очень коротким, оно длилось всего полмгновения, а потом уже не было ничего, совсем ничего…

Кто-то открыто произнес в эфире фамилию Грызача, мол, гранатометный взвод пытался прикрыть отход двух групп разведроты, но сам угодил в тиски, просит помощи, при этом командир взвода Грызач страшно матерится и снимает с себя всю ответственность за высокопоставленного «двухсотого». Этот разговор Герасимов поймал по радиостанции сразу после того, как доложил в штаб о положении своей роты:

– Дошли до предела. Вгрызаемся в грунт, держим оборону. Будем стоять здесь, как пики Гиндукуша. Не сделаем ни шага вперед, пока артиллерия или вертушки не снесут гору к чертовой матери!

На наглый тон командира шестой роты никто не обратил внимания. Штаб был в шоке от гибели начальника политотдела. Грызача не материл только ленивый, хотя командир гранатометного взвода, в данный момент распластавшийся на камнях и опустошающий седьмой автоматный магазин, был виноват разве что только в том, что еще почему-то жил. Командир дивизии думал о том, как он будет докладывать о ЧП командарму. Командир эскадрильи, который вывез из котлована почти две дюжины раненых и убитых бойцов, наматывал круги на стоянке, обкуривался до одури и строил различные версии, что теперь с ним будет: отдадут под суд военного трибунала? или ограничатся только разжалованием и увольнением из армии? Борттехник в это время выполаскивал в ведре старую дырявую майку и оттирал ею пол в вертолете от крови. Солдаты подвезли на тележке реактивные снаряды и принялись нашпиговывать ими подвесные кассеты.

– Назад! – хрипел в радиостанцию командир вертолетного полка, желающий как можно быстрее отдалить от себя командира эскадрильи, чтобы ненароком и ему не влетело за гибель начальника политотдела. – Возвращайся в штаб дивизии, где тебе предписано быть! Дуй отсюда! Чтоб через пять минут духу твоего здесь не было! Что ты на стоянке притих? Ждешь, когда само все рассосется?

– Хватит на меня орать. Я здесь потому, что привез раненых и убитых, – ответил комэска спокойно. Ему уже было на все наплевать. Он уже ничего не боялся. Самое страшное свершилось. По его косвенной вине погиб начальник политотдела дивизии. В кошмарном сне такое не привидится. – А начпо я не мог насильно затащить в вертолет. Он приказал взлетать, и я подчинился.

– Это будешь комиссии объяснять, а не мне! Трус!

Комэска сорвал с себя наушники и тихо, как никогда, скомандовал:

– К запуску, ребята!

Никто и никогда еще не унижал его так. Загруженный бомбами и ракетами вертолет начал взбивать лопастями горячий воздух. Руки комэска превратились в лопасти. Он рвал воздух на молекулы. Он махал руками после драки. Машина чутко реагировала на его нервные и не совсем точные движения. Экипажу казалось, что мощность двигателей вертолета увеличилась в несколько раз. Грохот винтокрылой машины оглушил базу. Там все оглохли и перестали друг друга понимать. Ведомый безнадежно отстал. Тень от вертолета накрыла землю, будто наступило солнечное затмение. Скорость превзошла все допустимые пределы в несколько раз. Приборные стрелки вращались со скоростью центрифуги. Смог от сгоревшего керосина накрыл землю, как пепел Помпею. Чуть опустив тупое рыло, вертолет перегонял воздушные массы из одного полушария в другое. Земля, попав под могучие потоки ветра, стала вращаться быстрее.

Ха! – рыгнул вертолет, и из его пасти брызнул огонь. Растопырив когти, железная гарпия неслась над рыжими холмами. «Промахнется! – с ужасом подумал Черненко, прижимаясь к земле и зажмуривая глаза. – Точно промахнется».

Вертолеты проносились очень низко, едва не задевая подвесками гребни холмов. От их грохота дрожала земля. Стекла пускали за землю солнечные блики. Рота невольно прикрывала головы руками – было полное ощущение, что лопасти сейчас снесут каждому бойцу полголовы. Когда из подвесок вырвались реактивные снаряды, гора взорвалась и, казалось, превратилась в вулкан. По склонам ущелья пополз дым. Герасимов, давая по радио целеуказания, не слышал того, с кем говорил, и не был уверен, что его кто-то слышит, хотя и сорвал голос. Вертолетчики делали, что считали нужным, и били противника, исходя из своих представлений о его местонахождении. Сержант Абельдинов несколько раз ударил отупевшего от страха «сынка» за то, что тот не взял с собой сигнальные патроны красного огня, хотя ему было поручено взять пять штук. Из-за него нечем было обозначить себя на склоне, и во время каждого захода вертолетов на цель рота застывала в мучительном ожидании: долбанут «вертушки» по ним или нет.