Книга Моргенштерн - Михаил Харитонов

Пробравшись почти в самый центр паутины, Шпулин почувствовал что-то вроде разочарования. Тайны, к которым он был допущен, оказались однообразными, как дешёвые порнографические открытки для гимназистов. Он сидел над бесконечными простынями секретных документов, а память послушно наматывала на свои серые веретёна кудель разбойничьей шпионской цифири.

Это была нудная, изматывающая, и совершенно бессмысленная деятельность. Но он терпел, потому что чувствовал: он находится где-то близко.

Наконец, после ещё одного купания в жупеле и сере (на сей раз с ним беседовали профессиональные психологи, так что пришлось жарко — спасибо Неодолимой Силе, выручила, да и память не подвела, так что всё обошлось) он был представлен полковнику с нежной фамилией Лизолькин, неофициальному руководителю Комиссии по возвращению, она же — «Отдел 1-95».

* * *

— Ещё одно… — Лизолькин подошёл к окну, отодвинул зелёную штору. Редкие московские огни вызывали в памяти стихи Лермонтова, и дальше по ассоциации — известную поговорку «Москва — большая деревня» и бессмертное «О Русь! О Rus!»

Этот гебун был ихней элитной породы — вежливое обращение, чистая речь, длинные тонкие пальцы, правильно вырезанные ноздри. Глаза, правда, выдавали.

— Насколько нам известно, вы начали вплотную заниматься русской литературой классического периода четыре года назад. Есть основания полагать, что интерес возник раньше. Возможно, во время войны. При обыске в сорок четвёртом у вас нашли сочинения Достоевского и других русских писателей прошлого века…

— Ну почему же прошлого, — Шпулин выудил из портсигара твёрдую белую палочку. Протянул Лизолькину. Тот, не глядя, взял, посмотрев на Виталия Игнатьевича с невольным уважением.

— Скажите честно, у вас там сколько сортов?

— С дюжину наберётся, — скромно сказал Шпулин (на самом деле сортов было пятнадцать). — Люди же курят разное…

— Ага. А вы ведь отлично помните, кто что курит, у кого когда день рождения, и кем приходится двоюродная курица бабушкиного племянника тёщиной внучатой козе… — в гебунском голосе угадывалась зависть. — И оперативную информацию очень хорошо обрабатываете. Знаете, вас даже отпускать не хотели. Если бы не ваше филологическое образование… В общем, так, — он сделал рассчитанную паузу, — вот ваш новый пропуск, — он протянул Виталию Игнатьевичу через стол простенький картонный квадратик. — Завтра с утра зайдёте к себе, заберёте вещи. К десяти тридцати — у меня. Дам вводные.

* * *

В «1-95» занимались важным государственным делом: анализом и оценкой разного рода интересных для советской власти документов и предметов, находящихся за границей. Дело это было чрезвычайно деликатное, так что Комиссия подчинялась лично Лаврентию Палычу, и никому кроме. При этом вся оперативная работа лежала на каких-то неизвестных науке силах: подумав, Шпулин понял, что у Берии есть своя агентурная сеть, которая делала чёрную работу — выкупала, обменивала, или просто крала бумажки и вещички.

При всём том у сверхзасекреченного «1-95» имелось легальное прикрытие. Оно-то, собственно, и называлось «Государственной Комиссией по розыску и возвращению предметов и документов, нелегально вывезенных за границу». Официальная цель работы Комиссии отчасти совпадала с настоящей: отыскание и возвращение законной собственности Совдепии, покинувшей её пределы в суматохе первых пореволюционных лет, а также в военный и послевоенный период.

Шпулин не очень понимал, о какой такой «законной собственности» может говорить режим, на словах отменивший собственность вообще, а на деле отобравшей её у десятков миллионов людей. Тем не менее, западные демократические режимы с Комиссией сотрудничали, хотя и без большой охоты, и время от времени даже кидали ей какие-то кости.

Первым заданием Виталия Игнатьевича была разборка архива деникинского полковника Бориса Толлера: французы передали пуд бумаги советским властям вполне официально, хотя и без лишней огласки. Разбираясь в этом пуде, Шпулин убедился, что полковник был дурак и фанфарон, коротающий парижские ночи писанием неудобоваримых врак про свои ратные подвиги. Единственное, что заинтересовало Виталия Игнатьевича — краткое упоминание неудачной попытки самоубийства некоего Кулешова, русского эмигранта («похоже, еврей» — педантично добавил полковник, никогда не упускавший из виду этой важной темы). Кулешов попытался покончить с собой, проглотив лезвие безопасной бритвы фирмы Gillette.

Второй большой работой стали мемуары некоего Ломидзе, партийная кличка «Львов»: старый большевик, оставивший после себя некие записки. Сам по себе Ломидзе никакого интереса не представлял, но в документе неоднократно упоминался Ульянов-Ленин, причём чрезвычайно нелестным образом. Владелец документа, проживающий в Уругвае и испытывающий острую нужду в деньгах, хотел продать оригинал рукописи наследникам дела Ильича. Шпулину надо было решить, стоит ли тратить на это средства пролетарского государства. Виталий Игнатьевич добросовестно прокрутил в голове все известные ему сведения, касающиеся того времени и обстоятельств. И пришёл к выводу, что честный историк (если таковые сохранятся после победы пролетарской революции во всём мире) записки благополучно проигнорирует, поскольку у Ломидзе рыльце даже не в пушку, а в густой шерсти — и составил полную опись передержек, умолчаний, и откровенной лажи, содержащихся в предоставленных ему фрагментах.

За эту работу он получил личную благодарность полковника Лизолькина, премию, и ещё увесистый бумажный кулёк — с кружком польской колбасы, банкой американских сардин, крупой и печеньем. Типично большевистская плата за усердие: в насквозь проголодавшейся стране самой желанной наградой оставалась еда.

К кульку прилагалась коробка с бутылкой армянского коньяка и тремя шоколадными медальками.

Той же ночью Виталий Игнатьевич первый и последний раз в жизни напился в одиночестве. Он дул коньяк, как воду, закусывая колбасой и сардинами, и перелистывал в голове «Выбранные места из переписки с друзьями».

Наутро он проспал и на работу вовремя не явился. Лизолькин устроил ему кошмарный, хамский разнос в худших большевистских традициях. Шпулин слушал, терпел, понимая, что по-хорошему ему следовало бы ударить этого куражащегося мерзавца (полковник откровенно получал удовольствие от процедуры), а потом будь что будет. В какой-то момент он чуть было не сорвался. Руку удержала Неодолимая Сила, кстати напомнившая ему, что к загадке Второго Тома он так и не подобрался, а потому весь этот крик и мат вполне заслужил.

Неодолимая Сила оказалась права: прооравшись, Лизолькин сник, после чего даже пробурчал нечто вроде извинений. После чего выдал Виталию Игнатьевичу очередные вводные.

Когда Шпулин понял, о чём идёт речь, он чуть было не схватился за сердце.

Сначала он получил на руки фотокопию. Это было письмо, короткое и банальное: один мелкий человек пишет другому мелкому человеку о своих семейных делах, целиком оставшихся в давно и прочно забытом веке.

Цитата из Пушкина была крохотной: одно полное четверостишие и две строчки, обрывающиеся разговором о ценах на сукно.