Книга Замок на песке - Айрис Мердок

— Это твоя картина?

— Отца. Он написал этот автопортрет незадолго до смерти. Очень талантливая работа. Посмотри, как энергично написана голова. Этот портрет мистер Бладуард не стал бы критиковать.

Мор чувствовал, что не способен трезво судить о картине. Его охватило похожее на сон чувство, что он перенесся в мир, где живет Рейн, словно она заколдовала его, чтобы он смог увидеть ее прошлую жизнь. Но удастся ли ее увидеть? Они пошли дальше.

Подошли к портрету девочки с длинными черными косами, склонившейся над клавишами фортепиано. Из разноцветного тумана выступала фигурка, пронизанная неповторимым, присущим лишь югу светом и воздухом.

— Кто это? — спросил Мор, хотя уже знал ответ.

— Я.

— Это отец писал?

— Нет, я.

— Но ты же тогда была совсем ребенком!

— Не такая маленькая, как на портрете. Мне было девятнадцать. По-моему, это не очень удачный портрет.

Мору он казался чудесным.

— И у тебя тогда были длинные волосы? Когда ты их обрезала?

— После… Парижа. Я там училась.

Они перешли к следующей картине. Отец Рейн стоит в коридоре у двери, прислонившись к косяку. На нем просторный белый костюм, лицо в тени. За его спиной виднеется сияющая гладь моря.

— А это моя работа. Не такая давняя, но совершенно бездарная. Это вид из дверей нашего дома.

— Вашего дома! — удивился Мор. Ну, разумеется, Рейн и ее отец жили в каком-то доме, вот только его воображение еще не удосужилось поработать над деталями, составлявшими ее прошлое.

— Вот снова наш дом. Здесь больше подробностей.

Мор увидел белый фасад, освещенный солнцем, испещренный голубоватыми тенями, розоватыми пятнами облупившейся штукатурки, и серыми квадратами то наглухо закрытых, то чуть приподнятых жалюзи. Шероховатый ствол кипариса перерезал одно из окон.

— А где море?

— Тут, — сказала она, указывая куда-то вне пределов картины.

— А твоя комната?

— Здесь ее не видно. На эту сторону выходила комната отца. Но есть картина, где видно мое окно. — И она подвела его к другому полотну. Вечер, боковая стена дома, освещенная слабым, догорающим светом. Причудливые формы, наполненное пурпурными тенями кипение цветущих кустарников, подступающих прямо к дому.

— Дорожек нет! — поразился Мор.

— Да, мы ходили прямо по траве.

— А вид из окна?

— Вот, — показала она. Полдень, и медленно, очень медленно сонный ландшафт, растрескавшийся от сухости, сливается с горными склонами, засеянными виноградниками, с розовато-лиловой дымкой растений и камней.

— Кто… — начал он.

— Это я, — предупредила она его вопрос. — Остальные принадлежат отцу. Ему очень нравилось изображать наш дом.

— А кому сейчас принадлежит этот дом? Она удивленно смотрела на него.

— Мне.

Они переходили от картины к картине. На большинстве полотен было либо изображение дома, либо пейзажи окрестностей, автопортреты или портреты отца и дочери. Было два или три вида Парижа и около пяти портретов других людей. С каким-то изумлением, с чувством, похожим на томительное наслаждение, Мор созерцал этот яркий южный мир, где в полдень солнце рассеивает по морю острые, ослепительные искорки света, и беленые стены домов рассыхаются и умирают от зноя, чтобы вновь ожить в зернистом вечернем воздухе; где из одного окна видно море, а из другого — запыленные цветы и горы. Он глядел и не мог наглядеться, и словно вдыхал обжигающий южный воздух. И вот наконец в комнате похожей на гостиную, изображенной на одной из картин, он увидел черноволосую девушку в цветастом летнем платье. Несмотря на полдень, ставни были закрыты. Комнату наполнял очень яркий, чистый, ничем не затененный свет. Девушка отбросила назад короткие волосы и с улыбкой смотрела на зрителя, одна рука лежала на маленьком столике, вторая — подпирала щеку. Своей наивной свежестью картина напоминала дагерротипы викторианской эпохи. Это была Рейн, которую Мор знал, Рейн сегодняшняя.

— Одна из последних работ отца.

Мор был растроган. Наверняка дочь для него была самой большой драгоценностью. Его захлестнуло чувство симпатии к отцу Рейн, и он впервые поймал себя на мысли, что до этого относился к нему враждебно.

— Кто владелец картины?

— Достопочтенная миссис Лемингтон Стивене.

Мор нахмурился. Какое право имеет эта достопочтенная миссис Лемингтон Стивене владеть изображением Рейн?

— Я хочу владеть этой картиной.

— Я напишу для тебя. Я напишу много картин. Твои портреты. Я буду писать твои портреты бесконечно много раз.

Мор представил грядущие годы. Комната, увешанная портретами — его и Рейн. Он сам, читающей вечерами на террасе, работающий в гостиной при лунном свете, идущий по пустоши, продирающийся через пыльные заросли кустов, где нет тропинок. Рейн, потихоньку, незаметно расстающаяся со своим мальчишеским обликом, с бесценной простотой детства, а взамен обретающая спокойную мудрость зрелой женщины; и так картина за картиной, череда полотен, уходящих в непостижимое будущее. Рейн с кистью в руках, глядящая с тысячи полотен туда, где смутно маячил последний предел.

Он ничего не сказал. Рейн смотрела на него. Он встретил ее взгляд без улыбки, готовый к тому, чтобы она немедленно решила его судьбу.

— Здесь есть портреты твоей матери? — наконец спросил он.

— Нет. Отец ее не писал.

Они прошли несколько шагов, и Мор подумал — это неизображенное лицо так много могло бы мне сказать. Он хотел о чем-то спросить, но Рейн опередила его.

— Вот любопытная вещь, — сказала она, указывая на большое полотно в конце зала. Здесь оба, отец и дочь, были изображены вместе. Отец сидел за столом, на котором лежало множество книг и бумаг. Слева от него — большое светлое зеркало, в котором отражалась Рейн и картина, над которой она работала, и получалось так, что та же самая картина представала еще один раз, но в гораздо меньшем масштабе. На отце была рубаха с открытым воротом. Коротко подстриженные волосы падали серебристой челкой на лоб, он внимательно смотрел на дочь, а в зеркале было видно, как внимательно она глядит на отца. Лица находились почти рядом, трогательно похожие.

— Чудесно!

— На мой взгляд не очень удачно. Я хочу повторить ту же композицию с тобой. — Она сказала это самым будничным тоном, не отрывая взгляда от картины.

Она решилась, подумал Мор. Она решилась. Ему захотелось немедленно уйти с выставки. Не сказав друг другу ни слова, они медленно начали спускаться по лестнице. Почувствовав под каблуками толстый ковер, он с болезненностью ощутил свое возвращение назад, в дождливый, холодный, похожий на осень полдень. Здесь все осталось как прежде — бездушное, шумное, безобразное, тесное, без умиротворения, без милосердия. Когда они вышли на улицу, он украдкой взглянул на Рейн. Нет, она стала какой-то другой; картины представили ее в новом свете, прошлое, изображенное на них, придало ей новую силу и новое очарование. Все увиденные им ее лики, и лицо девочки с длинными косами, и лицо юной красавицы в цветастом платье вдруг соединились, делая еще более притягательным облик той, которая сейчас шла рядом с ним. Он вспомнил и о том, насколько она похожа на своего отца, хотя его ироническая замкнутость обернулась в ней чинной учительской важностью, которая в сочетании с ее круглым детским личиком порождала эффект скорее комический. Его переполняли чувства.