Книга Золотая тетрадь - Дорис Лессинг

— Моя дорогая Анна, человеческая душа, когда она просто сидит на кухне или, в данном случае, в двуспальной кровати, и так сама по себе довольно сложная штука, и мы практически ничего про нее не понимаем. А ты что, сидишь здесь и переживаешь, что не можешь понять устройства человеческой души, находящейся в центре мировой революции?

И тогда я выкинула из головы эти мысли, и была этому рада, но все равно я чувствовала себя виноватой, оттого что так радуюсь, что не думаю об этом.

Я поехала с Майклом в Берлин. Он пытался найти старых друзей, затерявшихся во время войны, они теперь могли оказаться где угодно.

— Думаю, их нет в живых, — сказал он своим новым голосом, обесцвеченным твердым решением ничего не чувствовать. Со времени Пражских событий у него появился этот новый голос. Восточный Берлин — ужасающее место, безрадостный, серый, разрушенный, но в первую очередь, удручает сама атмосфера: отсутствие свободы разлито в воздухе подобно невидимому смертоносному яду. Вот самый знаменательный эпизод: Майкл случайно столкнулся с людьми, которых он знал до войны. Они встретили его враждебно — так что Майкл, бросившийся было им навстречу, чтобы привлечь их внимание, но увидевший на их лицах враждебность, тут же замкнулся. А все потому, что эти люди знали, что он дружил с повешенными в Праге, во всяком случае с тремя из них. Они оказались предателями, значит, из этого вытекало, что предателем был и Майкл тоже. Он попытался завязать с ними разговор, очень спокойно, очень вежливо. Они напоминали стаю собак или каких-то других животных, которые жались друг к другу, чтобы справиться с собственным страхом, и были готовы все вместе накинуться на чужака. Одна из них, женщина, глаза которой горели злобой, поинтересовалась:

— А что означает, товарищ, ваш дорогой костюм?

Майкл одевается очень плохо, на одежду он не тратит практически ничего. Он сказал:

— Ирена, но это самый дешевый костюм, который только можно найти в Лондоне.

На ее лице тут же появилось выражение напряженной подозрительности, она взглянула на своих товарищей, а потом, снова приободрясь, спросила торжествующим голосом:

— А зачем ты сюда приехал? Разносить эту капиталистическую заразу? Мы видим твои шмотки и знаем, что потребительских товаров у нас здесь нет.

На мгновение Майкл онемел от изумления, а потом сказал, все еще сохраняя ироничный тон, что даже Ленин понимал, что существует вероятность того, что в молодом коммунистическом обществе на начальном этапе будет ощущаться нехватка потребительских товаров. В то время как Англия, «полагаю, это тебе известно, Ирена», это — весьма основательное капиталистическое общество, и оно прекрасно обеспечено всеми потребительскими товарами. Ирена состроила гримасу негодования или, скорее, ненависти. Потом она развернулась на каблуках и пошла прочь, и ее спутники ушли вместе с ней. Майкл произнес всего одну фразу:

— А ведь она была умной женщиной.

Позже, когда он на эту тему шутил, в голосе его звучали усталость и горечь. Например, он сказал:

— Анна, представь, что все эти герои-коммунисты отдали жизнь за то, чтобы создать такое общество, в котором товарищ Ирена может плевать мне в лицо за то, что мой костюм немного лучше костюма ее мужа.

Сегодня умер Сталин. Мы с Молли сидели на кухне, расстроенные. Я все повторяла и повторяла:

— Мы проявляем непоследовательность, мы должны радоваться. Ведь мы уже в течение нескольких месяцев говорили друг другу, что ему следовало бы умереть.

Молли ответила:

— Ну, я не знаю, Анна, может, он ничего и не знал о тех ужасах, которые там происходили.

Потом она рассмеялась и сказала:

— Подлинная причина нашего расстройства заключается в том, что нам ужасно страшно. Легче иметь дело с тем злом, которое тебе уже знакомо.

— Ну, хуже уже быть не может.

— А почему нет? Мы, мы все, похоже, верим, что станет лучше? А почему должно стать лучше? Иногда мне кажется, что приближается новый ледяной период тирании и террора, а почему бы нет? Кто может не дать этому хода — мы?

Когда позже пришел Майкл, я передала ему слова Молли — о том, что Сталин, может, ничего и не знал; потому что я думала, как странно, что все мы нуждаемся в великом человеке, и мы воссоздаем его снова и снова, вопреки очевидному. Майкл был мрачным, выглядел устало. К моему удивлению, он сказал:

— Что ж, а может, это и вправду так, а? В том-то все и дело: все что угодно и где угодно может оказаться правдой, и никогда нет ни малейших шансов узнать настоящую правду о чем-либо. Все возможно — все настолько безумно, что возможно вообще все что угодно.

Когда он это говорил, у него был какой-то болезненный и потерянный вид. Голос безжизненный, как это теперь часто бывает. Позже Майкл сказал:

— Что ж, мы радуемся, что Сталин умер. Но когда я был молодым и политически активным, я считал его великим человеком. Мы все так считали.

Потом он попытался засмеяться и добавил:

— В конце концов, само по себе это вовсе неплохо — хотеть, чтобы в мире были великие люди.

Потом он прикрыл глаза рукой, это был новый его жест, он как бы защищал глаза, словно свет причинял ему боль. Он сказал:

— У меня болит голова, пойдем в постель, давай?

В постели любовью мы не занимались, мы тихо лежали рядом и молчали. Во сне Майкл плакал. Мне пришлось разбудить его, потому что его мучил кошмар.

Дополнительные выборы. Северный Лондон. Кандидаты — консерваторы, лейбористы, коммунисты. Победили лейбористы, но с меньшим перевесом по сравнению с предыдущими выборами. Как обычно, в рядах Коммунистической партии — долгие дискуссии на тему, правильно ли предпринимать попытки войти в списки кандидатов от Лейбористской партии. Я присутствовала на нескольких дискуссиях на эту тему. Они все проходили по одной и той же схеме. Нет, мы не хотим входить в списки; пусть лучше победят лейбористы, чем тори. Но с другой стороны, если мы верим в правильность политики КП, мы должны стараться внедрить своего кандидата. И все же мы знаем, что у нас нет надежды внедрить своего кандидата. Мы буксуем в этом тупике, пока не приходит эмиссар из Центра и не говорит, что неправильно рассматривать КП как какую-то группу активистов, все это пораженческие настроения, мы должны сражаться на выборах так, словно убеждены, что их выиграем. (Но мы знаем, что мы их не выиграем.) Таким образом, пламенная речь представителя Центра, хотя она и вдохновляет всех на новые трудовые подвиги, однако никак не разрешает основной дилеммы. Во всех трех случаях, когда я присутствовала при воплощении в жизнь этого сюжета, сомнения и колебания устранялись при помощи — шутки. О да, в политике она очень важна, эта шутка. Ее произнес сам представитель из Центра: «Да, товарищи, все наши взносы пропадут впустую, мы не соберем столько голосов, сколько нужно, чтобы внедриться в список лейбористов». Все смеются с большим облегчением, и собрание завершается. Эта шутка, находящаяся в прямом противоречии с официальным политическим курсом в его полном объеме, на деле подытоживает истинные чувства всех участников. Три дня я ходила вербовать избирателей. Штаб-квартира избирательной кампании находится в доме товарища, живущего в этом районе; кампания была организована вездесущим Биллом, который живет в этом избирательном округе. Дюжина, или около того, домохозяек, у которых есть время на вербовку избирателей днем, — мужчины приходят вечером. Все друг друга знают, та атмосфера, которую я так люблю, — люди все вместе работают на общее благо. Билл — блистательный организатор, все продумано до мелочей. Раздается чай, идет дискуссия о том, какой была обстановка в районе до того, как мы пошли вербовать избирателей. Это рабочий район.