Книга Счастливцы и безумцы - Игорь Сахновский

Этот брак все считали неравным.

Когда Сомерсет Моэм, глотая собственный ревнивый яд, спросил Муру об Уэллсе: «За что вы его любите, этого старого толстого брюзгу?», она ответила не задумываясь: «Вы ничего не понимаете. От него мёдом пахнет!»

* * *

Странная всё же фигура речи: «неравный брак».

На самом-то деле «равных» браков не бывает. Как и вообще равенства. Не совпадают умы и болевые пороги. Породы и резус-факторы. Опыты детской похоти и взрослой чистоты. Желания нравиться и покорять. Отдаваться и владеть. И уж точно не совпадают никогда сердечные градусы, тайные температуры.

Тот любит – а та позволяет себя любить. Ты, дурея от нежности, глядишь на него. А он, как водится, глядит в пространство. Ему сейчас пространство немножко интереснее, чем ты. Анфас, пылая щеками, тянется к прохладному профилю. Теснота – к пустоте. Мы что-то кричим или шепчем друг другу, а наши «чёрные ящики» молчат: сами в себе, сами в себе.

И всё же мы решаемся совпасть: носами, губами, коленями, отрезками жизни. Мы, наконец, затеваем свадьбу. А свадьба – это фактически публикация самых интимных решений. Это обнародование таких вещей, для которых и слов-то ещё достойных на русском языке не придумали.

Но гостям уже не терпится выпить, закусить и поглазеть, как мы целуемся рот в рот. И вот мы стоим перед всей нашей родимой публикой в невыносимо правильном костюме и в одноразовом платье, держимся влажными ладонями, как отважные детсадовцы из подготовительной группы, и всем своим видом как бы заявляем: примите нас во взрослые. Мы будем очень стараться!

Чёрная кровь

Странный получился день. Мы гоняли со Стасом по его делам, поскольку мои – терпели до вечера. После обеда заехали на Тверскую в «Кофе Бин» забрать его сестру Алёну. Она села на заднее сиденье, и в машине стало нечем дышать, кроме «Диора».

– Ну, как ты? – сочувственно спросил Стас.

Алёна отвечала подробно. По-моему, даже слишком:

– Понимаешь, какой ужас? Я люблю Пашу, а Паша – Светку. У Светы с Витькой как раз из-за Паши ничего не было, а у Олега с Иркой – из-за меня. Нас с Олегом Светкин Витька увидел. А потом в клубе Олег с Вовкой даже подрались из-за меня, а Ирка думала, что из-за Светки, и Паше все рассказала, а Паша – мне… Представляешь, какой ужас?? А теперь вот Али прилетел…

Пока она докладывала про свой ужас, Стас дважды поговорил по телефону. Первый раз про баррели, второй – про караты.

Алёна торопилась в отель, к прилетевшему Али.

Гостиничный швейцар, сильно похожий на адмирала, взирал вопросительно. Стас нехотя буркнул что-то вроде: «По дискриминанту!» – и мы вошли. Это был кромешно дорогой отель, наверно самый дорогой в России. Стас умчался на «ресепшен», а мы с Алёной застряли в томных диванах.

Тут я впервые увидел её: платиновые косички, ресницы в полщеки, узкий льняной топ, а всё остальное – ноги. Как две Эйфелевы башни. Когда она закинула ногу на ногу, закинутая ушла за горизонт.

Рассказ об ужасах продолжился. Но теперь Али был центральным персонажем. Я спросил: а кто это?

– Али вообще-то шейх – по жизни. А так он насчёт нефти…

Вопрос уже стоял ребром: идти ей замуж или нет? Идти – значит, стать тридцать второй женой включительно. И, скорей всего, не последней. А это, в принципе, стрёмно. И вообще тошнит. А не идти – тоже нельзя.

– Почему нельзя-то?

– Я уже не могу ездить на «ауди»… Сам прикинь!

В эту минуту к нам приблизился Али под конвоем. Это был чистокровный арабский Карлик Нос. Он сказал открытым текстом: «Ахлян ва сахлян! Сабек маарифату». Алёна напрягла спину, шею, макияж и чётко ответила: «Йес, оф кос». Жених кивнул и под конвоем отошёл. Можно было расслабиться.

Она снова попросила меня прикинуть: с этим Али она не может ни сидеть, ни лежать, ни одеться, ни накраситься, ни поесть, ни кончить, ни даже нормально покурить… Но ладно! Это всё роли не играет.

– А что играет?

– А только нефть.

* * *

Когда мы жили в Империи, было ясно: нет в мире бомбы, которая выпнула бы эту престарелую имперскую власть на заслуженный отдых. Но такой «бомбой» стало падение всего одной цифры в мировом прайс-листе. Как ни срамно это признавать, «Союз нерушимый» повалила рухнувшая нефтяная котировка.

Теперь нас настигла странная сладкая пора, когда эта же цифра взлетает в стратосферу, так что ахает весь мир. Когда казна лопается от нефтедолларов, а кабинет министров всё никак не решит, куда их грамотно девать. Когда ты, вроде как последний русский демократ, спрашиваешь: «А в чем, собственно, разница? Насколько андроповское время отличается от путинского?» Я тебе скажу – на сколько. Только ты не обижайся. На 22 доллара за баррель.

Но ещё неизвестно, где от нас требуется больше достоинства – в роскоши или в нищете, на войне или на «гражданке». Особенно если приходят и говорят тебе открытым текстом:

– Ахлян ва сахлян!… Мне на фиг не нужны твои поделки, твои платья, мебель, автомобили. И бензин твой не нужен! Мне нужна только твоя сырая нефть, твоя чёрная сырая кровь. Твои наивные, дикие, неотёсанные алмазы. Погонные метры твоих гладких голых ног…

Вещество свободы

Роман должен начинаться словами: «Денег не было ни на что. Даже на сигареты». И чтобы на 12-й странице главный герой дважды или трижды заваривал в чашке один и тот же чайный пакетик. И чтобы на 28-й странице он вываливал из сумки на кухонный пол 700 000 наличных долларов. А на 54-й – дарил южноафриканские изумруды одной ослепительно лживой блондинке на одном закрытом курорте во Французской Полинезии.

И чтобы его ни грамма не напрягали ни этот нищенский, спитой чай, ни эти безумные доллары, которые он просто мысленно «заказывает» в пространстве, – хоть на 190-й странице, хоть на 211-й, хоть прямо сейчас. Тем более что это реальный, симпатичный мне человек.

* * *

Давайте начистоту. Популярнейший в мире портрет – никакая не «Мона Лиза» Леонардо и не рафаэлевская Мадонна. А породистое, терпеливо-усталое лицо Бенджамина Франклина в центре купюры, осенённой стодолларовым номиналом.

Иногда страшно подумать, какое количество людей, какие неоглядные человеческие легионы отправляются по утрам выполнять свою муторную работу, идут на высший риск или на низость – только ради того, чтобы встретиться потом глазами с Франклином, хмуро или искательно заглянуть ему в лицо. Подразумевается: Франклин всё поймет и стерпит. Франклин не пахнет.

Если кому-то хочется думать, что стиль и вкус им надиктовали импрессионисты, Бергман и Феллини, Дольче и Габбана, Хельмут Ньютон и «Vogue», – пусть думают!

Но убойнее всякого «Vogue» в нас пуляют из крупного калибра (прямой наводкой – в нежную подкорку) и «строят» нас по полной программе некие засекреченные художники, от слова «худо». Те, что отвечают за наивно-масонские виньетки американского доллара, театрально-индустриальную гигантоманию рубля, елизаветинскую миловидность фунтов стерлингов и резвую инфантильность евро-фантиков.