Книга Письма в Древний Китай - Герберт Розендорфер

Я пошел прочь. Поскольку без госпожи Кай-кун (она куда-то ушла, пообещав забрать меня после занятий, то есть через час) я не умел расстегнуть сложный механизм, соединявший неудобные доски с моими ногами, идти к местной Го-ти Ни-цзя мне пришлось прямо в них. От прохожих, попадавшихся мне в пути, я слышал много недобрых слов. Когда я собрался перейти улицу, одна бойкая повозка Ma-шин проехала по моим доскам прямо у меня перед носом. Зато они сделались короче, и это в какой-то мере облегчило мне остаток пути. В Го-ти Ни-цзя слуга помог мне избавиться от них совсем. Я был совершенно мокрым от пота и, поднявшись к себе, сразу лег в постель. Что ж, по крайней мере в этом отношении — хорошенько взмокнуть, — цель моей поездки оказалась достигнутой.

Госпожа Кай-кун купалась в снегу с удовольствием. Она не пропускала ни одного дня. Все ее тело было покрыто жуткими синяками. Впрочем, нашим любовным утехам это нисколько не мешало.

В Ки Цзи-бу мы пробыли больше десяти дней. После того как учитель снежного купания исключил меня из числа учеников, я большей частью проводил время в Го-ти Ни-цзя в полном одиночестве, в основном за чтением. Я пытался заговаривать со слугами, но разговора у нас не получалось: местечко Ки Цзи-бу расположено в провинции Ти-лой, где говорят на странном, малопонятном языке, многие звуки которого напоминают отрыжку[72]. Кроме того, мне показалось, что к числу добродетелей, несомненно, отличающих жителей этого края, высокоразвитый ум все-таки не относится. Так что я был рад, когда настало время отъезда. Я предложил госпоже Кай-кун направить повозку Ma-шин куда-нибудь, где вообще нет снега, — пусть даже дорога туда займет все двадцать часов, а не два. Однако на это у госпожи Кай-кун не было времени. Она, как я уже знаю, исполняет должность учительницы: учит детей и молодых людей (не только девушек, но, как это ни странно, и юношей) правильному употреблению родного языка. Теперь ей нужно торопиться назад, чтобы проложить занятия. Только через три месяца в занятиях снова наступит перерыв достаточно длительный, чтобы она могла куда-нибудь поехать. Но меня здесь тогда уже не будет.

Да, мы с ней все-таки помирились. В письме, найденном мною на почтовом камне по возвращении в Минхэнь, ты спрашивал, каким образом я, несмотря на ссору с госпожой Кай-кун, тем не менее отправился вместе с ней в путешествие. Что ж, могу рассказать, как это случилось.

Когда обе дамы столь поспешно покинули меня той ночью, я сначала испытал сильное облегчение. Однако уже на следующий день горько пожалел, что лишился даже того немногого, что хоть как-то скрашивало мою жизнь в этом мире. Мне было жаль расстаться и с маленькой госпожой Чжун, летающей горничной, но более всего — я сразу это понял — мне не хватало бы госпожи Кай-кун. Поэтому я купил букет местных крупных цветов, жемчужный браслет и кольцо с блестящими камушками, которые очень ценятся большеносыми (одно это кольцо обошлось мне в два лана серебра), нанял на постоялом дворе лакея и отправил все это к ней. Через пару дней я пошел к ней сам, собравшись произнести перед ее порогом изысканную речь (я даже письменно набросал ее перед этим), но она, не дав мне и рта раскрыть, бросилась мне на шею и прильнула своими губами к моим, облизывая их языком (у большеносых это считается признаком особо страстной любви), в промежутках не уставая повторять, что я — ее «любимый маленький Ки Тайчонок».

Тогда-то я и понял, что душа моя склоняется к госпоже Кай-кун гораздо более, чем к любой иной женщине в прошлом.

Потом она сказала, что сердится на меня, но не за тот случай с маленькой госпожой Чжун, а за подарки. Столь дорогие вещи дарят, по ее словам, лишь любимой наложнице министра, когда хотят таким образом косвенно его подкупить. Этого я, признаться, никак от нее не ожидал. Не скрою, что до тех пор я считал госпожу Кай-кун большой любительницей красивых и дорогих вещей. Однако, пожалуй, я переоценил свое умение читать по ее лицу. В свое оправдание могу сказать лишь, что столь упрощенный способ покаяния подсказало мне мое представление об общей грубости чувств у большеносых. Теперь же, если называть вещи своими именами, я вынужден признать, что госпожа Кай-кун — не женщина в нашем понимании, какими мы их привыкли видеть, а в самом деле человек. Так что расстаться с нею будет для меня стократ горше, чем я думал вначале.

Когда мы приехали домой из Ки Цзи-бу, купленные мною цветы уже завяли. Кольцо и браслет она тогда отдала мне назад. Пристыженный, я решил забыть о них и оставил в кармане парадного Ко-туня, который бросил небрежно в комнате постоялого двора в надежде, что кто-нибудь из горничных или слуг украдет их. Однако, когда я вернулся, они были на месте. Такова жизнь: полагаться на изначальное зло человеческой природы нельзя даже в мире большеносых.

Отправляясь к ней вчера вечером, я снова захватил с собой кольцо и браслет. И попросил ее, раз уж так все обернулось, отдать их от моего имени уважаемой подруге, госпоже Да Х'мань, в знак моего почтения перед ее наукой о человеческой душе. Но госпожа Кай-кун все-таки остается женщиной: сейчас она смеется, а через миг уже плачет, если не то и другое вместе. Она вновь облизала мои губы, засмеялась и сказала, что не так уж на меня сердится, чтобы сделать еще и это. Кроме того, ей прекрасно известно, что на самом деле я далеко не так высоко ценю эту науку о душе, чтобы отдать за нее целых два с лишним лана серебра. И потом, ее уважаемая госпожа подруга недавно имела неосторожность ее обидеть. Поэтому госпожа Кай-кун взяла у меня кольцо и браслет, решив их примерить, но вдруг улыбнулась и удалилась в другую комнату. Не прошло и мига, как она вернулась полностью обнаженной и тогда наконец надела и браслет, и кольцо: хочу, объяснила она, чтоб эти вещи по-настоящему засверкали. Ну, тогда уж и я бросил о них думать, а просто упал в ее объятия.

Иногда ее душа кажется мне загадкой. В ней слишком много противоречий. Описать все это очень трудно. Как бы мне хотелось, чтобы ты тоже ее увидел! С одной стороны, все ее мысли и чувства, как у большинства большеносых, направлены на нее самое, на ее собственное благополучие, важнее которого, кажется, и нет ничего на свете. С другой же — она все время заботится о других, и речь тут не только обо мне, что было бы понятно, но и еще об очень многих, часто даже совершенно незнакомых людях, которым она помогает как может, всегда относясь к ним доброжелательно. С одной стороны, она — человек весьма образованный, можно даже сказать ученый, достигший, пусть даже по меркам большеносых, подлинных высот развития духа, с другой же — она лишь тогда чувствует себя спокойной и уверенной, когда познает немалые (даже по нашим меркам) радости плотской любви. В одежде она скорее похожа на мальчика, без одежды же ее формы превосходят всякое воображение. С одной стороны, она слишком часто разделяет самые нелепые представления большеносых, с другой — ласкова и мягка, как кошечка, и послушна, как ребенок (когда с ней умело обращаются, что мне, к сожалению, удается не всегда).

Я и в самом деле очень люблю ее. Когда я обратился к ней с просьбой поехать куда-нибудь, где нет снега, и она ответила, что сможет сделать это лишь после первого весеннего полнолуния, а я сказал, что меня тогда давно уже здесь не будет, она заплакала. И я понял, что у нее тоже тяжело на душе, гораздо тяжелее, чем я думал прежде. Да, это моя ошибка. Возможно, что я ошибался также, считая большеносых существами менее чувствительными, нежели мы, хотя у них… или, возможно, именно потому, что у них все чувства сразу выходят наружу. А я ведь и госпожу Кай-кун не выделял из их числа. Возможно, я был не прав с самого начала, и чувства у большеносых в результате их бесконечных копаний в собственной душе вовсе не отмерли, а лишь затаились под грудой всевозможных наслоений. Однако страдание открывает им путь наружу. Я спросил у госпожи Кай-кун, будет ли она страдать, когда я уеду. Да, ответила она. И снова заплакала. Я больше не знал, что сказать ей, и молча глядел на стену. Так было уже несколько раз. Свидания наши с госпожой Кай-кун теперь наполнены грустью. Но что поделать, если миг моего отъезда неумолимо приближается? Он настанет через несколько дней после последнего зимнего полнолуния. Если я пропущу его, мне уже никогда не вернуться.