Книга За старшего - Шамиль Идиатуллин

Гульшат зажмурилась, но Айгуль, судорожно вздохнув, уже говорила быстро, но, кажется, не срываясь в истерику. По ее словам, сегодня все было по-другому. Во дворе натоптано, замки открыты, один выбит, сигнализация при этом отключена и не сработала — а может, Айгуль сама забыла ее вчера активировать. Все три камеры тоже сломаны, а сервер, на который шла запись, разбит железкой из гаража. Бардак в доме страшный, как будто бомжи в теннис мебелью играли. И соседи сказали, что вечером что-то громыхнуло, но в это время как раз из поселка вывозили мусор, вот они и не стали в охрану звонить.

— А ты хотя бы позвонила? — нетерпеливо спросила Гульшат.

— Думаешь, надо?

Голос у старшей сестры был затравленный.

Гульшат чуть не взорвалась, подышала и сказала:

— Надо, прямо сейчас. Или хочешь, я вызову? Ну хорошо. Паспорт у тебя с собой? Ладно, давай, если что, звони — или лучше нет, пока не надо, я сама перезвоню, когда тут закончу. Целую.

Она торопливо убрала телефон и огляделась. Гульшат стояла возле дворника, который так и таращился, но уже не сквозь нее, а в сторону проходной, подсвеченной зелеными цифрами 8:05. Туда же смотрел нахохлившийся Захаров. Выразительно так.

Гульшат опять изобразила сожаление и побежала к проходной.

Сразу их никуда не пустили. Захаров несколько минут ругался. Из-за стеклянной перегородки выскакивали персонажи, растущие старшинством, как в подкидном дураке, — охранник, старший смены, начальник охраны, кадровик, из дирекции кто-то. И каждому Захаров все более спокойным и оттого страшным тоном напоминал, что мы вообще-то звонили, мы вообще-то согласовали, мы вообще-то хозяева и мы вообще-то должны немедленно пройти. Он не угрожал и не качал права, и от этого всем становилось жутко. Больше всех Гульшат, которая тряслась третьи сутки. Но она-то привыкла. А солидные дядьки в мрачных костюмах явно не имели опыта впадения в беспросветный ужас. Когда колода иссякла, длинный дядька с рыжими бровями встал перед выбором: звать генерального на проходную, пропустить к нему гостей или, например, истребить гостей на месте чем-нибудь хорошо заточенным. Выбор был страшным, брови у дядьки совсем покраснели. Но Захаров не стал ждать итогов. В нашей стране ждать итогов выборов — только время тратить, механически подумала Гульшат, когда Захаров зажатой в руке допотопной дерматиновой папкой осторожно, как стеклянный шкафчик на колесиках, отодвинул рыжего и легонько подтолкнул грозную и старательно не трясущуюся хозяйку мимо. Сквозь турникет, дверь, дворик, еще дверь, сквозь охранников, по лестнице до третьего этажа, по пустому коридору, сквозь приемную и невыносимый запах кофе, в знакомую дверь со знакомой табличкой «Генеральный директор». Без фамилии.

Запнулась Гульшат не оттого, что отвлеклась на Людмилу Петровну, которая выпучилась на нее из-за чудовищной своей кофеварки. Не отвлекалась Гульшат на секретаршу, на дверь она отвлеклась. Со стороны смотрелась, наверное, как баран у известных ворот, но плевать. Потому что это ведь была папкина дверь. Она всегда тут была, с табличкой без фамилии. Раньше была обыкновенная советская, с шпоном под орех, потом, в кооперативные годы, вычурно резная по дереву и блестящая лаком, как глупое весеннее солнышко, а теперь вот тяжеленная красно-коричневая, Гульшат сама ее выбирала, сама объясняла, какого цвета табличку делать, и сама рисовала шрифт, который будет смотреться лучше всего. Папке выбирала, объясняла и рисовала.

А теперь за этой дверью сидел не папка.

Ну, значит, я буду сидеть — или тот, кого я сюда посадить хочу, резко вспомнила Гульшат и чуть ли не с ноги открыла кабинет.

Шестаков сидел за папкиным столом и смотрел на пустую столешницу. Ну, не пустую — была там папкина подставка под документы, монитор с клавиатурой и руки Шестакова. А письменного прибора с подарочными часами, который папке подарил трудовой коллектив на пятидесятилетие, не было. Сократил, видимо, Шестаков. И теперь думал, кого бы еще сократить. Или как иным способом изуродовать папкин, вернее, мой уже завод.

Удивительно крепко думал.

Гульшат ожидала, что Шестаков вскочит и начнет орать. Про его характер по Чулманску плескались такие слухи, что брызги долетали даже до Гульшат, которая месяц ничего не слышала и при которой все, кроме Айгуль, переходили на неприятный шепот.

Шестаков был жесткий менеджер со скверным характером — больше насчет срезать, чем насчет исправить. Чтобы он прямо орал, Гульшат, правда, не слышала, но после вчерашних предварительных бесед, которые, по словам захаровских дружков на заводе, Шестакова завели до черного звона, она совершенно не исключала бешеной встречи. Распаляясь, не исключала даже, что Шестаков, наоборот, молча полезет драться. И тут уж Гульшат дожидаться помощи Захарова или еще кого не будет. Схватит графин — и графином. Где стоял графин, она помнила.

Ее ждали два сюрприза. Графина не было. А директор так и сидел за папиным столом, как первоклассник утром второго сентября — тихо и с пониманием, что вляпался всерьез и безнадежно.

Еще в кабинете не было накурено, как при папке, наоборот, было свежо и чересчур пахло дорогим одеколоном — остро знакомым. Модная, видать, марка, пользующаяся повышенной популярностью у дорого одетых мужчин средних лет. Что быстрых, что заторможенных.

— Здравствуйте, Сергей Иванович, — вежливо сказал Захаров, немножко выждав.

Шестаков не ответил. Захаров поднял брови, и тут в кабинет втиснулась спохватившаяся наконец Людмила Петровна.

Раньше она при виде Гульшат немедленно принималась кудахтать комплименты. Теперь не знала, что сказать, и переводила взгляд с хозяина на — а на хозяйку ведь. И помалкивала, и не выпихивала обширным бюстом непрошеных гостей. Явно знала, что не гостей, что хозяйку. Ничего удивительного. Секретарши да шофера всегда больше всех знают. Работа у них такая.

И еще знают, когда и что говорить.

Сейчас Людмила Петровна, похлопав голубыми веками, сказала неожиданное:

— Сергей Иванович, так кофе два нести или сколько?

— Почему два-то? — обрадовался Захаров, заулыбавшись, как он умел — так, что Гульшат снова стало страшно, а уж секретарша вторично поседела под благородным златом укладки.

Гульшат из дурацкого и неуместного сочувствия хотела объяснить, что два кофе — это потому, что она кофе не любит, и папкина секретарша это должна помнить, так что вместе с кофе принесет сладкий чай. Но тут Шестаков сильно моргнул, приподнял, тут же уронил обратно лежавшие на столе ладони и сипло сказал:

— Кофе.

— В смысле… Всем? То есть три или четыре?

Не помнит все-таки.

Захаров совсем заулыбался, но Шестаков успел первым — и действительно в разрекламированной манере:

— Какие четыре, почему не пять сразу? Мне и…

Он тягостно задумался, уставившись на кончик носа, зыркнул на Захарова и резко спросил:

— Так, а вы кто?