Книга Предательство в Неаполе - Нил Гриффитс

Я громко хохочу.

Показались высокие скалы Сорренто, отвесные и угловатые. Порт маленький: несколько рыбацких суденышек, чья-то роскошная яхта.

До Сорренто нужно еще подниматься по длинной лестнице, ступеньки которой странным образом обрываются возле столиков какого-то ресторана. Мне кажется, что мы ошиблись дорогой, но Луиза уверяет, что знает, куда идет.

Туристы повсюду. Все говорят по-английски. Мы с Луизой направляемся к стоянке такси на площади Тассо. Луиза замечает знакомого шофера и окликает его. Мы забираемся в новенькое, без единой вмятины, такси. До дома добираемся за десять минут. Еще пять минут у нас уходит, чтобы отпереть его замки. Затем мы направляемся в сад с бутылкой охлажденного белого вина и усаживаемся в кресла друг против друга. Ветер с моря сюда не долетает, но вечерний воздух куда свежее, чем в Неаполе. Небо еще голубеет. Предлагаю поставить какую-нибудь музыку, но Луиза возражает: если и есть, говорит она, какое-то удовольствие в отсутствии Алессандро, так это в том, чтобы не слышать классической музыки.

— Не нравится классическая музыка?

— Да нет, просто нельзя же все время слушать. Мне нравится музыка, под которую можно танцевать.

— Смею предположить, что Алессандро — танцор не из лучших.

— С ним всякое бывает, но танцует он очень старомодно.

Луиза встает и показывает — покачивает бедрами, прижав локти к телу и слегка приподняв плечи, руки у нее ходят взад-вперед, как у детей, играющих в паровозик.

— Возбуждает.

— Так это я так танцую, — поясняет Луиза. — Алессандро более церемонный. — Она усаживается обратно и смотрит на меня: — Завтра… отправимся танцевать? А, Джим?

Не знаю, что и сказать. Танцы никогда особой радости мне не доставляли.

— Ты какое-нибудь место знаешь?

— Мест здесь куча. В них туристов битком и музыка жуткая, но все равно: давай напьемся и отправимся. Целую вечность на танцы не ходила. Джим, ну пожалуйста!

— Мне незачем будет сильно напиваться.

— Может, попробуешь и целоваться ко мне полезешь?

— Нет. Я первого шага не делаю. Тебе это должно быть известно.

Вот оно! Мое первое упоминание о нашем прошлом, первый отклик на ее заигрывание.

— Не помню, Джим, чтоб ты был таким робким.

— Ты поцеловала меня первой. Не отпирайся.

— В самом деле? Я не помню.

Укол болезненный. Сказано так пренебрежительно. Мол, ей подробности нашей первой близости держать в памяти ни к чему.

Сидим, молчим. Во мне кипит злость, но все слова, что приходят на ум, кажутся нелепыми и смешными. Смотрю на часы. Всего полдвенадцатого.

— Ты не устал? — спрашивает Луиза.

Я качаю головой. Легкость и непринужденность куда-то улетучились. Вообще-то подобное случалось и раньше. Помню, я упивался от счастья, что нравлюсь Луизе, — и в следующую секунду цепенел, покрываясь потом, неизвестно от чего. Эдакое причудливое ощущение. Я приучал себя не обращать внимания и вскоре убедился: я на правильном пути. Нельзя судить о девушке по тому, как она играет твоими чувствами. В конце концов, слова: «А не хочешь поцеловать меня?» — в миллион раз важнее, чем любая внезапная холодность.

— А ты устала?

— Немного, вот только Алессандро должен скоро позвонить. Разволнуется, если я к телефону не подойду.

Я добавляю нам в бокалы вина.

— Тут и в самом деле чудесно, — говорю я только для того, чтобы что-нибудь сказать.

— Скорее скучно, — резко отвечает Луиза.

Я несколько ошарашен.

— А в чем дело?

Луиза неопределенно пожимает плечами.

— Выкладывай, — не отстаю я.

— Ерунда, — произносит она и добавляет: — Яркой и волнующей жизнь мою не назовешь, ведь так? Алессандро должен спешить в Рим. Это его жизнь. Для тебя все это внове. А для меня…

— Ты живешь в раю.

— К нему привыкаешь.

— У тебя есть твоя учеба.

— По правде, она мне неинтересна. Учусь больше для Алессандро, для его спокойствия.

— И что ты собираешься делать? — спрашиваю я, понимая, что у нее нет ответа — в том-то и беда.

Луиза снова пожимает плечами, только на этот раз печально и покорно.

— Похоже, мы с тобой в одной лодке оказались, — говорю я, стараясь вложить в эти слова побольше сочувствия.

Луиза окидывает меня взглядом.

— Я знаю, о чем ты думаешь. Ты думаешь, что мне нужен ребенок. Нет, не нужен. Когда-нибудь — может быть, но не сейчас.

Я не спорю, хотя думал вовсе не об этом. У меня хватает сообразительности дать ей возможность поделиться своими мыслями.

— Алессандро не хочет детей. Говорит, что он слишком стар. А как же итальянка, которая рожала детей, когда ей было уже за шестьдесят? Если бы я родила сейчас, то тогда ребенку исполнилось бы пятнадцать, а Алессандро было бы всего семьдесят. И славно. Здесь люди долго живут. Как думаешь, Джим, должен он сделать мне ребенка?

Я решаю высказать то, что чувствую. Мою решимость укрепляет маленькая слезинка, что скатывается с ее ресниц и падает в бокал с вином, который Луиза держит на коленях.

— Будь я твоим мужем, то позволил бы тебе иметь все, что ты захочешь.

Она смахивает слезу изящным пальчиком.

— Но ты не мой муж, — спокойно говорит она. — Да и вообще, мир слишком ужасен, чтобы рожать детей, правда?

Довод неубедительный, но это лучше, чем ничего. Удивляет меня только, что мной овладел такой порыв прямо тут же заняться с Луизой любовью, как будто во мне пробудился могучий инстинкт отцовства. В сравнении с простым желанием обладать ею — совершенно иное чувство. И плевать, если через пару секунд оно исчезнет, цель у меня одна: войти в нее и там извергнуться — только это.

— Что с тобой? — спрашивает Луиза, прерывая мои мысли и пристально глядя на меня.

— Что ты имеешь в виду? — Я делаю большой глоток вина, чтобы прийти в себя.

— Вид у тебя странный.

— Как это?

— Не знаю. Безумный.

Я смеюсь:

— Ты меня с ума сводишь.

Звонит телефон. Луиза оборачивается и смотрит в глубь дома.

— Это Алессандро, — устало роняет она.

— Ты что, не собираешься отвечать?

— Пусть подождет. — Луиза встает и зевает, широко разводит руки, выгибает спину, привстав на цыпочки.

— Он же повесит трубку, — говорю я.

— Не повесит.

Луиза осторожно ставит бокал на землю и идет в дом. Разговор длится несколько минут, явно не обремененный любовными перешептываниями и взаимными отказами вешать трубку, пока этого не сделает другой.