Книга Маленькая торговка прозой - Даниэль Пеннак

* * *

Короче...

На улице уже давно стемнело. Ночной холодок. Париж как одно сплошное сияние. Тянь – под сердцем револьвер, на револьвере Верден – идет себе.

Короче, подводит итог инспектор Ван Тянь, этот друг, бразильский поэт, дед покойного Шаботта по материнской линии, так никогда и не издавался. Ни строчки. Ни при жизни, ни после смерти. Он спустил свое состояние на макулатуру собственного сочинения, которой он бесплатно заваливал всех, кто умел читать в его стране. Ненормальный. Нечитаемый. Посмешище своего круга и своего времени. Даже его дочь потешалась над ним. И вот она выходит за французского посла в Рио! Лучшего подарка она ему не могла преподнести.

А потом изгнание. И беременность. И вдовство. И угрызения совести. Она хочет вернуться в страну. Слишком поздно. Проклятый поэт пустил себе пулю в лоб. У нее сын – Шаботт. Она перечитывает отцовские сочинения: гениально! Да, она находит их гениальными. «Неповторимыми». «Настоящее всегда приходит раньше на век». Она клянется отомстить за своего отца. Она вернется в страну. Да, но на коне, с тем, что напишет ее сын!

Старо как мир...

От улицы Помп до холмов Бельвиля довольно далеко, но после того как часами слушал, как утекает чья-то жизнь, время летит незаметно. Верден заснула. Тянь шагает по улицам Парижа.

Старо как мир...

Мать всегда верила, что ее сын Шаботт однажды станет писателем. Она никогда его к этому не подталкивала, нет («я не из тех матерей...»), но она так хотела этого, что когда бедный Шаботт смотрел в материнские глаза, он, должно быть, отражался в них с академической шапочкой на голове. Что-нибудь в этом роде...

И вот однажды вечером сын Шаботт в очередной раз проникает в этот мавзолей, покои его престарелой матери. Он читает ей первые строки своей книги, своего столь долгожданного «творения». И мать говорит:

– Стой!

И сын Шаботт удивлен:

– Тебе не нравится?

И мать говорит:

– Уходи!

И сын хочет что-то сказать, но мать обрывает его:

– И больше никогда не возвращайся!

Она уточняет на португальском:

– Nunca mais! Больше никогда!

И Шаботт уходит.

Дело в том, что она сразу поняла, что роман не его. Тяню, который за всю свою жизнь кроме школьных учебников да пособий в полицейской академии и двух книг не прочитал (чтение вслух романов Ж. Л. В. он считал просто развлечением), не понять, как такое возможно. И все же возможно. «Он сделал хуже, чем все враги моего отца вместе взятые, месье: он украл труд, который ему не принадлежал! Мой сын украл чужое самовыражение!»

Дальше – лучше.

Тянь греет руки в волосах спящей Верден. Да, последнее время у нее, у нашей маленькой Верден, выросла на голове такая густая шевелюра.

Дальше...

Шаботт не обратил никакого внимания на запрет матери. Он все так же приходил и усаживался перед ней каждый вечер, в один и тот же час, на своем стуле. Он все так же давал ей ежедневный отчет. Но больше он ей не врал. И он больше не называл ее на «ты». «Обращение на „вы”, кажется, более всего подходит к тому арктическому холоду, который вы мне всегда внушали». Он забавлялся: «Неплохо, да, арктический холод, это достаточно „по-писательски” для вас, достаточно своеобразно, идентитаристично?» Мелкие укусы. Но она выбрала себе оружие: молчание. Шестнадцать лет молчания! Шаботт должен был тронуться умом от того ничуть не меньше, чем этот ненормальный поэт, его дед. Как все сумасшедшие, он теперь ничего не скрывал, говорил все, как было, чистую правду: «Помните того молодого директора тюрьмы, которого вы находили таким привлекательным, таким сдержанным, таким своеобразным, Кларанса де Сент-Ивера? Так вот, мои произведения пишет один из его подопечных. Пожизненное заключение. Но дьявольски трудоспособен! Нас ждет огромное состояние, мама. Нам всем от этого перепадет, и Сент-Иверу, и мне, и еще нескольким посредникам второго ранга. Заключенный, естественно, ничего об этом не знает, он пишет из любви к искусству: вот бы такого внука моему деду, Паоло Квиссапаоло...»

Однажды Шаботт заявился к ней с одним из тех «посредников второго ранга», неким Бенжаменом Малоссеном. Добродушный человечек, брюшко, костюм-тройка, «нагулянный жирок, наносной лоск, рекламный болванчик». Шаботт указал Малоссену пальцем на свою мать, прокричав:

– Моя мать! Госпожа Назаре Квиссапаоло Шаботт!

И добавил:

– Она всю жизнь не давала мне писать!

В тот же вечер, сидя верхом на своем стульчике, он объяснял старой женщине:

– Этот Малоссен будет изображать меня на публике. Если что-то пойдет не так, ему одному и достанется. Видите ли, Сент-Ивера убили, беднягу, мой автор сбежал, смерть рыщет повсюду, мама. Ну как, захватывает?

Сначала убили Малоссена. Потом ее сына. Вот и все.

– И правильно сделали.

* * *

Тянь задал только один вопрос. И то минут через пять после того, как она произнесла последнее слово.

– Почему вы рассказали все это именно мне?

Сначала он подумал, что она ему не ответит. Теперь она была даже не пнем в русле высохшей реки. Она была глыбой в непроницаемом мраке ночи. Поток, должно быть, прошел мимо нее. Когда-то давно.

Наконец он услышал, как она прошептала:

– Потому что вы теперь убьете того, кто убил моего сына.

* * *

– Вот и все.

Полицейский с ребенком на руках так и шел в ночи.

«Вы убьете того, кто убил моего сына...»

Полицейский с ребенком на руках разговаривал сам с собой посреди парижской ночи:

– Странное у них представление о полиции...

Наемный убийца, к вашим услугам... Эта мумия, помешавшаяся от слов сначала своего отца, потом своего сына, она, верно, приняла Тяня за Святого Духа у нее на посылках.

«Вы убьете того, кто убил моего сына...»

– Не то чтобы я был против, заметьте... Этот тип всадил пулю в голову Бенжамену... я бы охотно с ним расквитался... но месть – это блюдо не из рациона служащих полиции, уважаемая... Не прикасаться к нему... никогда... даже думать не сметь об этом... иначе не бывать справедливости, уважаемая... Каждому свое, вам – честь изящной словесности, мне – этика резиновой дубинки... Каждый использует то, что у него есть...

Полицейский с двумя головами шел и говорил, один в ночи. Иногда он обращался ко второй своей голове, заснувшей у него на плече:

– Значит, если я поставлю тебя на ноги, пиши «пропало»?.. Ты меня бросишь, скажи?.. Думаешь, так и будет?.. И ты меня покинешь? Ты тоже?