Книга Моя мужская правда - Филип Рот

Пошел второй год сеансов у Шпильфогеля. Температура отношений с матерью достигла точки замерзания. Я много размышлял об этом и пришел к выводу, что в действиях доктора нет ни ошибки, ни злого умысла, а есть продуманная стратегия, пусть и жестокая, направленная на то, чтобы свести к минимуму мою укоренившуюся зависимость от женской любви, порожденную материнской нежностью и позволившую Морин стать хозяйкой положения, неуязвимой для моих безнадежных попыток освободиться. Разумеется, такая переадресовка говорила только о силе добрых чувств, внушенных матерью, но результат (и тут Шпильфогель снова прав) оказался опасным для жизни. Я невольно ищу в существах, схожих с мамой только принадлежностью к одному полу, а в остальном заслуживающих лишь презрения, привычной поддержки и опоры. Значит, ничего не поделаешь. Значит, как это ни горько, следует идти по дороге, указанной доктором, и, несмотря ни на что, порвать пуповину, связывающую с детством, — иначе мое будущее, мое мужское будущее обречено на катастрофу. Понадобится болезненная и решительная эмоциональная хирургия — что ж, без нее не обойтись. И нечего винить хирурга за страдания, которые неизбежно придется претерпеть мне и ни в чем не повинной миссис Тернопол. Снявши голову, по волосам не плачут… Уважаемый психоаналитик немецкий еврей Шпильфогель, кажется, добился своего. Хотя мучительный образ подавляющей матери, к суду над которой я созрел, был, скорее, его навязчивой идеей, чем моей.

Но не мне врачевать своего врача. Я слишком слаб, слишком измучен, я должен кому-то доверять. Я выбрал Шпильфогеля.

Конечно же, он не был для меня близким человеком. Я вообще не имел представления о том, что он из себя представляет вне стен кабинета или с другими пациентами. Откуда он родом? Где вырос? У кого учился? Почему иммигрировал в Америку? Женат ли? Имеет ли детей? Я знал о нем не больше, чем о человеке, у которого покупал по утрам газету. Было ли мне любопытно? И да и нет. С одной стороны, я был так поглощен собственными несчастьями, что интерес к окружающим потерял всякую остроту; с другой — правила игры, на мой взгляд, не позволяли пациенту задавать слишком много вопросов умудренному опытом эскулапу. Спрашивает он, а мне трижды в неделю, лежа на кушетке в полуосвещенной комнате, пятьдесят минут посвящать выворачиванию души наизнанку, рассказывая о том, что остается тайной за семью печатями для самых родных людей. По отношению к Шпильфогелю я играл роль первоклассника: вот он, учитель, мудрый, честный и справедливый. А какие штуки он выкаблучивает за пределами школы в отдалении от черной классной доски — знать не дано, да и не надо. Однажды, увидев Шпильфогеля в окне автобуса, идущего по Пятой авеню, я был смущен и взволнован, как будто подглядываю через замочную скважину. Знакомое чувство, отблеск давнего воспоминания: меня, восьмилетнего, сестра ведет за руку мимо парикмахерской; в кресле сидит наш учитель труда; его бреют и одновременно чистят ему башмаки. Так учителя, оказываются, обрастают щетиной и пачкают обувь, совсем как люди?

Шел пятый месяц психоаналитических сеансов. В то дождливое утро я стоял на остановке напротив издательства «Даблдей».

Подошел автобус пятого маршрута. На переднем сиденье у окна — Шпильфогель в дождевике с накинутым капюшоном; лицо исполнено неприкрытым страданием. Тот самый Шпильфогель, который являлся на коннектикутские летние вечеринки в легкомысленной кепочке яхтсмена, несомненно, тот самый. Выходит, у него все-таки есть биография: ведь мы, оказывается, познакомились задолго до того, как я стал пациентом. Я и раньше знавал психиатров; еще в Чикаго довольно весело проводил время с некоторыми из университетских в местном студенческом баре. Но там было другое дело: нас связывала только любовь к пиву, а Шпильфогелю я доверил самое сокровенное; он стал инструментом моего психического — больше того, духовного — возрождения. И вот он, облеченный столь высокой ответственностью, перемещается на общественном транспорте из какого-то пункта А в некий пункт Б, толкаясь при входе и выходе… В голову не вмещается. Непростительное легкомыслие. Но я-то, сам-то я! Открываю душу обычному обывателю, пользующемуся обыкновенным автобусом. Он и пешком, наверное, ходит. Какая глупость — надеяться, что сухопарый средних лет иностранец с печатью страдания на лице, в дождевике цвета хаки, беззащитный и невыразительный пассажир автобуса сможет избавить меня от проблем и несчастий! Как быть? Войти в открывшуюся дверь, оплатить проезд и сказать — сказать что? «Добрый день, доктор Шпильфогель, это я, помните, тот самый, который надел исподнее собственной супруги?»

Я отвернулся и зашагал прочь. Шофер, терпеливо до той поры ожидавший, когда, наконец, пассажир загрузится в салон, пробормотал вслед моей удаляющейся спине тем же тоном, каким объявлял остановки: «Еще один чокнутый недоумок. Двери закрываются». Автобус тронулся на желтый свет, унося моего спасителя и пастыря со страдающим лицом в неизведанное. К дантисту, как я узнал позже.

В сентябре 1964 года (в начале третьего года психотерапии) наши отношения с доктором Шпильфогелем серьезно обострились. Я чуть было не отказался от его услуг. Но и отбросив эту идею, уже не возлагал на помощь психоаналитика тех надежд, с которыми когда-то начинал проходить курс. Правду сказать, я никогда не мог избавиться от уверенности, что его метод лечения неправильный, что наши отношения выстроены неверно — но гнал такие мысли. Что хуже, чем встать на позицию всеми преданного, обманутого, отторгнутого человека? Итак, сеансы продолжались. Ни о каком взаимопонимании, разумеется, речи уже не шло — особенно после совершенной Сьюзен попытки самоубийства. Все годы жизни с миссис Макколл я опасался такого исхода; доктор Шпильфогель, напротив, считал мой страх необоснованным, навязчивым, болезненным проявлением невроза, имеющего лишь косвенное отношение к реальности. Уверенность в том, что Сьюзен покончит собой, если я ее брошу, Шпильфогель относил на счет моего нарциссизма и самовнушения. Этим же он объяснил и деморализацию, которая охватила меня, когда неизбежное все же произошло вопреки всем психоаналитическим прогнозам.

— Я не гадалка, — сказал Шпильфогель. — Мой инструментарий — не бобы и не кофейная гуща, а факты. Никакой вины на вас не лежит. Налицо тысяча причин, если не больше, убеждающих в том, что она никогда не решилась бы на попытку самоубийства, не будь уверена в благополучном исходе предприятия. Сами знаете — и Сьюзен знает: вы были для нее подарком судьбы. Как говорится, звездные часы. С вами она обрела долгожданную зрелость, расцвела, все свидетельствует об этом, не так ли? Очень жаль, конечно, что на момент разрыва у нее не было достаточной поддержки психиатра, семьи, друзей. Действительно, печально. Но вы-то тут при чем? У Сьюзен осталось то эмоциональное богатство, которое она обрела, живя с вами. И оно никуда не делось. Жизнь — не книга бухгалтерского учета, актив-пассив. Тем более, мистер Тернопол, если учесть, что Сьюзен не совершала самоубийства. Это вы относитесь к ситуации так, будто после произошедшего последуют похороны и поминки. Но она не убила себя. Она сделала попытку. И, осмелюсь предположить, с очень слабым намерением довести дело до конца. Судите сами. Покушение на собственную жизнь было совершено на исходе ночи. Уборщица приходит ранним утром, и у нее есть свой ключ. Сьюзен прекрасно понимала, что ее обнаружат спустя всего несколько часов после отравления. Согласны? Конечно, существовал некоторый риск, но, как мы видим, все расчеты миссис Макколл оправдались. Она не умерла; вы немедленно примчались и засуетились и до сих пор суетитесь. Пусть это даже всего лишь суета сует и всяческая суета без дальнейших последствий, но большего Сьюзен и не надо. Вы, именно вы раздуваете эпизод до эпохальных размеров и придаете ему невероятную значимость. Знаете, из-за чего? Из-за своего нарциссизма. Вы переоцениваете случившееся практически во всех его аспектах. А уж прекращать по такому случаю психотерапевтические процедуры, идущие на лад, было бы с вашей стороны и вовсе непростительной ошибкой. Так мне кажется. Вы что, снова хотите оказаться наедине с самим собой, в полной изоляции?