Книга Синие горы - Елена Ивановна Чубенко

тоже, к слову, отёчный, дед начинает подыматься. С третьей, а то и с пятой попытки ему это удаётся, и он потихоньку пускается в обратный путь.

— Погоди! — опять по-сержантски останавливает бабка. — А гимнастика? Ты вчера ещё сулился, что будешь шевелиться. Разве ж ты не понимаешь, што я тебя не смогу поднять, если ты совсем сляжешь? Давай-давай, занимайся, — на всякий случай добавила голосу и, обогнав деда по пути в комнату, встала наперерез.

— От же ты зуда-а-а! — машет головой дед. Прислонившись к косяку двери спиной, стал маршировать на месте. Так, вероятно, ему казалось. На самом деле ноги, обутые в растоптанные чуни, походили на ленивых цирковых медведей, которые не хотели шевелиться и подымались на дыбы только под резкий окрик дрессировщика.

Суровая бабка-сержант, взглянув на старательные попытки «гимнастики», неожиданно покатилась со смеху:

— Ты гляди, не схудай! Разошёлся. Аполлон Полведерский…

Деду только этого и надо. Буркнув «хватит», поплыл в сторону своей коечки, по пути опираясь — то на угол кресла, то на угол печи, и, подойдя к кровати, перехватившись за её головку, тяжело занырнул в её спасительную глубину, как в гамак.

А баба Катя, присев у окна, пододвинула к себе другой лекарственный коробок, вытащила свои таблетки и выпила утреннюю дозу. Устало посидела, грустно поглядывая на дедову стопочку таблеток. А потом, спохватившись, опять пошла обратно:

— Но чо, недвижимость моя? Улёгся? Дай-ка, гляну, носки не тугие? Не пережимают ноги? Не болит ничо? Дай, я маленько ноги разотру.

— Да чо их шевелить? Нормальные.

— Да они уж ничо не чувствуют. «Нормальные», — растирает осторожно отечные лодыжки, пугающе холодные под рукой, встревоженно глядит в лицо деду.

— Давай, носки тёпленьки оденем? Щас я с печки подам. Совсем у тебя кровь-то не ходит, ишь замерзли ноги.

Укутав деда, снова села за стол напротив божницы, позабыв про немытую посуду и подняв глаза к иконе в углу над столом, перекрестилась. Помнит, как крестилась в первый раз, размазывая по лицу сажу и кровь. Чего уж тогда она наговорила молчаливой иконе, не помнит. Не до того было. Было ей тогда 28 лет.

Ветер в тот день гудел, как сумасшедший. Морок раскинулся над деревней дырявым смурным плащом, в котором от порывов то тут, то там появлялась новая рванина. Песок несло над деревней. На зубах песок этот скрипел, глазам было больно от въедливых соринок. Казалось, никогда не кончится этот ветреный день. После утренней дойки, повязав пониже платок, чтоб глаза защитить от хлёстких ударов ветра, торопилась она домой с фермы. И за огородами на дороге увидела неожиданно, что столб с проводами завален, а под ним лежит что-то, издалека зеленеющее на фоне серой земли.

А потом захолодело внутри и ноги чуть не отказали: в этом зелёном узнала она мужев мотоцикл. Не помня себя, бежала к столбу, к клубку спутанных проводов, среди которых он корчился, пытаясь выползти. Одежда на шее и на ногах тлела, разгораясь на ветру. Глянул на неё полубезумными от боли глазами, шевельнул рукой, на которой трепыхалась неопрятными лоскутами тлеющая фуфайка с коричневой дымной ватой, пытаясь отогнать её этим жестом от смертоносных проводов.

Не обращая внимания на провода, которые опасно искрили в местах соприкосновения, подскочила к нему и, не касаясь руками, ногами в спасительных резиновых сапогах выталкивала его из смертельного клубка жалящих проводов в кювет. Молча, сжав зубы, размазывая по лицу слёзы, упрямо толкала и толкала ногами его подальше от смертельной опасности, превратившись в бесчувственную машину, не давая воли сердцу, чтобы не обхватить его голыми руками и не упасть рядом.

И потом только, поодаль, рухнула на коленки, сняв свою фуфайку, гасила его тлеющую одежду, осторожно пыталась стянуть её, а потом увидела, что на помощь бегут люди. Домой его вели под руки, бросив всё ещё тлеющую фуфайку. В порванной, полуобгоревшей рубашке, он шёл, качаясь как пьяный, из-за шока, вероятно, не чувствующий боли. След от огромного ожога был на шее, на руках и на ноге виднелся сквозь дыру в штанине.

Дом, испуганные глаза ребятишек, поиски ножниц, куда-то запропастившихся. Срезанные полусгоревшие лохмотья одежды на полу. И её торопливые молитвы к Богу, как будто от того, насколько быстро она их прочтёт, зависела скорость «скорой помощи».

Из больницы его выписали только через четыре месяца, в августе. Сожжённая под шеей кожа срослась рубцами, будто к шее кто приложил огромную короткопалую пятерню. Чужая, уродливая, она по-хозяйски обхватила горло, сдавливая его при каждом неосторожном движении. Второй шрам был на ноге, выше колен — огромный поджаренный блин. Раны только-только затянулись молодой кожей, любая одежда причиняла боль, и ходил он по ограде в широченных трусах и майке, широко расставляя ноги, как моряк во время качки, чтоб не причинять боль одеждой.

Спасительный преднизолон, которым снимали в первые недели боль, и стал теми дрожжами, на которых стройный её Николай и стал «подыматься», сначала до восьмидесяти, потом до ста, а потом и поболее килограммов. Конечно, на килограммы и глядеть не стала — лишь бы одыбал и ожил. С годами затянулись все раны, даже рубцы стали не такими пугающими. А самым страшным сном много лет был сон о том, как она его вытаскивала из искрящих проводов.

Вспомнилось, как однажды, в декабре, приехал он из соседнего села, где временно работал сменным, и постучал в дверь, уже в ночи. Шесть километров шёл с трассы домой, обындевел, как Дед Мороз. Испугалась, ругала, оттирала, отпаивала горячим чаем. Растирала задубевшие ноги. Бог отнёс. Даже не чихнул назавтра… «Затосковал да и поехал», — улыбался он ей оттаявшими губами.

Много чего вспоминается Катерине. Как за всю их жизнь ни разу, считай, не расставались — роддом да ожог не в счёт. Свадьба вспоминается — и смех, и грех. Отправили его в соседнее село работать. Скучали друг по другу, а работа — никуда не денешься. У неё — почти неделя отпуска. Вот и поехала в гости. Пожила там у него четыре дня, собралась домой, а паспорта в сумке нет. С собой ведь брала. А он сидит рядом с сестреницей (квартировал у неё), улыбается тихонько. Потом подаёт из кармана своего пиджака. Берёт она паспорт, листает, а там… штамп о браке!

— Это што такое?

— Ничо. Пошёл в сельсовет, — он в одном помещении с клубом. Говорю, моей некогда прибежать, распишите нас. Вот и расписали.

Время — обед. Хозяйка, взглянув на «молодую», споро стала наставлять на стол горячее с плиты: картошку жареную, карасей, щи. — Саня-я-я! Иди, свадьбу гулять будем, —