Книга Пьесы. Статьи - Леон Кручковский

человечеству совершенно бескорыстно. Я не утверждаю, что мои мысли гениальны, но достаточно и того, что они противоречат привычным представлениям. Согласитесь, это не часто встречается.

Я н. В таком случае позвольте мне положить узелок на более достойное место! (Берет узелок и бережно кладет на стол перед Анзельмом.)

А н з е л ь м. Вот хорошо. Я привык иметь его под рукой. И днем и ночью. В прошлом году загорелся барак, в котором я жил. Люди спасали еду, теплое белье. А я — только это. Не удивляйтесь, господа. Там несколько книг, в которые я влюблен, и рукопись моего труда о развитии личности. Это и есть те мысли…

М и х а л. Которыми вы хотите бескорыстно осчастливить человечество.

А н з е л ь м. Правильно подметили! Что может осчастливить людей больше, чем мысли человека, по-настоящему счастливого? Я был именно таким. А они, мои коллеги, не хотели понять, что вчера все это кончилось. Они говорят, что именно вчера мы снова стали свободными и возвращаемся к настоящей человеческой жизни. Но… Простите, может быть, вы тоже такого мнения?

Я н (в замешательстве). Разумеется, мы в этом убеждены. Правда, Михал?

Михал пристально смотрит на Анзельма.

А н з е л ь м. Это как понимать — что ночлега не будет?

Я н. Ничуть! Места у нас сколько угодно, найдется и для вас.

А н з е л ь м. Ну, слава богу. В таком случае я надеюсь, что вы еще сможете изменить ваше мнение. Порой люди сами себя обманывают… Вы, наверно, замечали — когда одни получают свободу, другие ее теряют…

Я н. Да, такие случаи бывают.

А н з е л ь м. Со мной случилось нечто подобное. Я уже давно опасался, что дело идет к этому. По всему было заметно — война близится к концу. Слава богу, думал я, поскольку желаю людям добра. Но это означало, что наступает день возвращения. Все толковали об этом, высчитывали по календарю, но только я один понимал, что, в сущности, сулит нам тот долгожданный день. Увы, история делает свое дело, невзирая на наши опасения.

М и х а л. А чего вы, черт подери, боитесь? Или вы тоже из тех, которым не к чему и не к кому возвращаться?

А н з е л ь м. Напротив, дома ждут меня жена и семеро детей от шести до шестнадцати лет. У моей жены был только один житейский талант: она необычайно легко беременела.

М и х а л. И они живы? Все живы?

А н з е л ь м. Бедняки бывают поразительно живучи, точно крапива на помойке! Мы — я и моя семья — принадлежим как раз к такой разновидности. Когда-то я думал, что моя жизнь сложится совершенно иначе. Мечтал о серьезной научной работе. С этой надеждой окончил университет. Увы, знания я добывал в нищете и холоде и продавать их вынужден был тоже за гроши. Стал учителем гимназии. И все же я упорно не хотел отказываться от своих надежд. Чтобы не отвлекаться, женился на женщине скромной, несколько болезненной, но зато любящей спокойную жизнь у домашнего очага. И если бы не этот талант, о котором я уже говорил… Я люблю детей и радовался, когда они появлялись на свет. Но что поделаешь — чем чаще они рождались, тем отдаленнее становились мои надежды. У каждой новой колыбели я про себя хоронил их, а вместе с ними и то, что так мечтал передать людям, чтобы этим оправдать свое существование. Я уверен, что у каждого из вас порой появлялось желание сделать свою жизнь по-настоящему оправданной.

Ян и Михал в замешательстве переглядываются.

Ну, разумеется, так. Вы только хорошенько поройтесь в памяти.

Я н (уклончиво). Не станем отвлекаться. Итак, у вас родилось семеро…

А н з е л ь м. Да, и однажды я признал себя побежденным. Это было за год до начала войны. Я почувствовал себя уставшим и внутренне опустошенным. Единственно, что мне оставалось, — считать годы до пенсии. Меня окружали такие же неудачники, но это не радовало. Старшие дети пошли в школу. Там они учили стишки, в которых повторялось слово «свобода»… Я с ужасом слушал их…

Входит  Л ю ц ц и, неся на подносе чайник, сахарницу и стаканы.

Л ю ц ц и. Все будет по-домашнему. Мы с Ингой готовим настоящее шведское блюдо.

Пораженный Анзельм вскакивает, хватает свой узелок, с удивлением смотрит на Люцци.

Я н (Анзельму). Как видите, наше пристанище не лишено некоторого очарования.

Л ю ц ц и (Анзельму). А вы похожи на одного из тех святых, которые нарисованы в храмах. Только не разберу на какого. Что вы на меня так смотрите?

М и х а л. Коллега — мыслитель. Он привык задумываться над каждым новым, неизвестным и неожиданным явлением.

А н з е л ь м. За всю жизнь у меня была только одна женщина — моя жена.

Я н. Эта девушка еще ребенок.

А н з е л ь м. У меня дома семеро ребят, но я представляю их себе совершенно другими. Они всегда были немного голодные, и даже когда улыбались, это было еще хуже. Теперь они стали на пять лет старше и, наверно, еще более голодны.

Л ю ц ц и. Не огорчайтесь. Вы вернетесь — и они оживут. (Берет узелок из рук Анзельма, бросает на диван, уходит.)

М и х а л (подвигает Анзельму стул). Итак, допустим, вы возвращаетесь…

А н з е л ь м (садится). Вот именно, возвращаюсь… Теперь вы уже знаете мою прежнюю жизнь, до того времени, как я очутился за колючей проволокой. Так вот, когда это случилось, я понял, что именно об этом мечтал десятки лет. Я впервые почувствовал себя свободным. Там, к счастью, мы ничего не имели. Чтобы чувствовать себя по-настоящему свободным, нужно иметь либо очень много, либо не иметь ничего, решительно ничего. Обладать чем-то маленьким, ничтожным, жалким — самое худшее рабство. А у меня, как и у большинства людей, как, вероятно, и у вас тоже, всего всегда было мало… Поэтому, когда у нас отняли все, кроме наших собственных тел и немногих мелочей вроде ложки и чашки, которые, впрочем, редко наполнялись, наступила великая минута. Мы остались почти голыми, с нашими мыслями. Освобожденные от иметь, мы могли теперь только быть. Это было прекрасно!

Я н. То, что вы говорите, отвратительно!

А н з е л ь м. Отвратительно? Мне кажется, что вся наша жизнь сводится к одному — либо что-то иметь, либо кем-то быть. Я всегда мечтал о втором, потому что первое было для меня недостижимо в той мере, которая означала бы свободу… Кем-то быть! И вдруг это произошло. С каждым днем с меня сваливалось все, чем я был до сих пор ограничен, как собака цепью. Мне достаточно было нескольких книг, которые я любил. За хлеб я покупал у товарищей всевозможную бумагу, на ней можно было записывать самые неожиданные мысли. Я предался интеллектуальному распутству изо всех сил, которые у меня только были… Да-да. Тогда я наконец понял, что значит слово «распутство». Я стал писать