Книга Эклиптика - Бенджамин Вуд

Я гордилась, что причастна к их созданию, пусть даже косвенно.

Но вот однажды утром я проснулась, а Джима нет. В камине потухшие угли. На кухонном столе заварочный чайник, еще теплый. За окном плотная пелена дождя. Я развела огонь, затем, зная, что вернется он замерзший и голодный, сварила овсянку и, устроившись у камина, съела больше половины кастрюльки. Когда Джим вошел через заднюю дверь, я увидела, что он промок до нитки и не в духе. Цветов в корзинке почти не было. Не проронив ни слова, он направился в ванную обтереться полотенцем. Это упорное молчание меня озадачило, и я спросила, что случилось.

– Ничего, просто вспоминаю, сколько у меня сегодня дел, – ответил он.

После обеда ему захотелось поставить чайник, но, обнаружив, что коробок со спичками пуст, он тихо рассвирепел. Большую часть дня я слышала, как он фыркает и вздыхает у себя в мастерской, сама я в это время раскрашивала тушью свои наброски (чтобы он думал, будто я тоже работаю). Часа в три он позвал меня в гостиную:

– Элли, иди сюда. – В голосе нарастающая тревога. – Элли! Ты нужна мне!

Я подумала, что он снова растирает краски. Когда я вошла, он стоял у окна, а у его ног на простыне лежали несколько работ. Мольберт и столы придвинуты к стенам. Нагнувшись над картинами с фотоаппаратом в руках, он подкручивал кольцо диафрагмы.

– Как на этой штуке работает экспонометр? – спросил он. – У меня две катушки пленки, и я не хочу потратить их впустую.

– А где ты взял фотоаппарат?

Джим протянул его мне – грубо сунул в руки:

– Это тот же, что всегда у меня был. Свет слабый. Может, придется подождать до утра.

Я посмотрела в видоискатель, навела фокус. Взглянула на экспонометр – стрелка не двигалась.

– По-моему, у него батарейка села, – сказала я. – Какая светочувствительность у этой пленки?

– Не знаю.

– У тебя выставлено 400.

– Похоже на правду.

– Я попробую выставить экспозицию на глазок, но ничего не обещаю. Без экспонометра идеальных снимков не жди.

– Ладно. Делай, как считаешь нужным. Понятия не имею, где здесь продаются батарейки, да и время тратить не хочется.

– Зачем тебе вообще фотографировать свои работы?

– Для портативности.

Сквозь видоискатель картины выглядели размытыми.

– Не понимаю.

– Тебе и не нужно ничего понимать. Давай сюда. Дальше я сам.

Я даже не сделала ни одного снимка.

– Картина не влезает в кадр. Тебе придется встать на стол. – И тут меня осенило: – Ты повезешь их кому-то показывать?

Джим не отрывался от фотоаппарата.

– Ты права, надо подняться повыше. – Он придвинул к простыне стол и взобрался на него, ножки слегка подкосились под его весом. – Уже лучше, – сказал он, наводя фокус. – Штатив бы не помешал, но нельзя иметь в жизни все.

Он щелкнул затвором и дернул за рычажок, перематывая кадр.

В последние несколько месяцев мы только и делали, что обсуждали мои планы и мои творческие поиски, и я даже не задумывалась, в каком направлении движется он сам. Казалось, его единственная цель – тиражировать картины с розовыми лепестками, и он будет заниматься этим вечно. До самой смерти, как он сам выразился. До самой смерти. Мне даже в голову не приходило, что однажды он может остановиться.

– Что ты собираешься делать со снимками? К чему такая спешка?

Джим спрыгнул со стола и бросил на меня взгляд:

– Слушай, не забегай вперед. Сначала надо сфотографировать работы. Пока я этого не сделаю, не о чем и говорить. – Он подвинул стол вбок и снова забрался наверх. – Потом надо продать фотоаппарат. В Глазго, если обратиться в хорошее место, за него дадут фунтов пятнадцать-двадцать. Хватит на печать снимков и на билет.

– Билет куда?

– В Лондон. – Он произнес это так небрежно. – Я хочу, чтобы мои картины увидели.

Я притихла. Джим щелкнул затвором, перемотал кадр, снова щелкнул.

– Ты только не расстраивайся. Я вернусь через пару дней.

– Ты это уже говорил.

– Значит, придется тебе мне довериться.

Я сомневалась, что у меня получится, и Джим прочел это у меня на лице. Расставив ноги пошире на столе, он продолжил:

– Хочешь, езжай со мной. Если мне удастся выгодно продать эту штуку, денег хватит на два билета туда-обратно. Но тогда придется оставить картины без присмотра, а мне не хочется так рисковать. Считай, что это залог. Если я не вернусь до конца недели, продай их, сожги, делай с ними что хочешь.

Его слова вселили в меня уверенность. В Лондоне были Дулси, “Роксборо” и груда никчемных недописанных полотен. В Лондоне были сеансы с Виктором Йеилом и бесконечное перечисление моих бед и ошибок. В Лондоне не было ничего хорошего.

– А ты не можешь остаться еще на пару дней? Хотя бы пока батарейку для экспонометра не купишь? (Он поморщился и помотал головой.) Работы будут смотреться невыигрышно. Снимки выйдут слишком темными.

– Еще не факт, – возразил он. – И потом, людям надо лишь понять общий смысл. К тому же пару работ я возьму с собой. Я тут подумывал купить для них чемодан. А за остальными приеду потом.

– Ты покажешь их Максу?

– Нет уж, спасибо, мне до конца жизни хватило его пособничества. – Фотоаппарат висел у Джима на шее, точно коробка с респиратором времен Второй мировой. – Я начну с Берни. Он откроет для меня нужные двери. Все любят Берни, а кто не любит, тот перед ним в долгу.

– Берни Кейл?

– Ага. – Джим спрыгнул на пол и надел крышку на объектив. – Брось, ну что ты так себя накручиваешь. Я знаю Берни уже тыщу лет. Познакомился с ним раньше, чем с тобой. Мы вместе ходили на бега.

– Да какая разница. Господи, что мне этот Берни.

Он попытался обнять меня, но я отвернулась.

– А в чем тогда дело? Чего ты так нахмурилась?

– Просто… Просто я не могу поверить, что ты снова меня бросаешь.

– Эй, полегче. Я сразу вернусь. Я же тебе сказал. – Он взял меня за воротник и привлек к себе. – Четыре дня, ну пять, только и всего. Ты даже не успеешь соскучиться. – Он поцеловал меня в нос. – Никто никого не бросает. И не надо жевать губу, болячка будет.

Я закусила губу, чтобы не разрыдаться.

– И вообще, – продолжал он, – Берни вряд ли позволит жить у него дольше недели.

Надо было подождать, пока светлая мысль, пришедшая мне в голову, не потухнет сама собой. Но я не стала ждать. Я сказала:

– А почему бы тебе не пожить в квартире?

– В чьей квартире?

– В моей.

Джим изменился в лице.

– Ой, я не хотел бы… То есть это было бы… Нет, я бы чувствовал себя ужасно. Я не могу.

– Я не хочу, чтобы ты ночевал у Берни на полу. Кого он только к себе не таскает. И в основном за деньги, насколько мне известно. – Доказательств у меня не было, только обрывки сплетен. Но Берни был из тех мужчин, кого легко представить выходящим из заведения в Сохо ночью, с выпроставшейся рубашкой. Я могла обвинять его без зазрений совести.

– Только если ты уверена, – сказал Джим. – Уверена на сто процентов.

Он поцеловал меня своим любимым поцелуем – прямо по центру лба, куда меня учили прикладывать пальцы, когда крестишься в церкви. Но, отстранившись, он даже на меня не взглянул.

7

Гулко стучат на камине часы, бесшумно вращаются стрелки; еще одна секунда без Джима,