Книга Избранные речи - Демосфен

(256) Но, конечно, если ты, Эсхин, задаешься целью во что бы то ни стало разбирать мою судьбу, ты сопоставляй ее со своей собственной, и, если найдешь, что моя лучше твоей, перестань бранить мою. Таким образом рассматривай вопрос прямо с самого начала. Однако, ради Зевса, пускай никто не осудит меня за резкость! Ведь я, конечно, не вижу ума ни в том, кто поносит бедность, ни в том, кто, будучи воспитан в богатстве, кичится своим воспитанием; но клеветы и сикофантские действия этого злобного человека вынуждают меня прибегать к таким речам; однако при существующем положении342 я постараюсь соблюдать, насколько возможно, умеренность.

(257) Так вот у меня, Эсхин, была возможность, когда я был мальчиком, ходить в подобающие мне школы и иметь в своем распоряжении все, что необходимо человеку, которому не приходится из-за нужды делать ничего унизительного; а по выходе из детского возраста я мог вести соответствующий же образ жизни – исполнять хорегии, триерархии, делать взносы343, не уступать другим в делах чести, как личных, так и общественных, но быть полезным и государству, и друзьям; затем, когда я решил обратиться к общественной деятельности, я избрал такой образ действий, что и своим отечеством, и многими другими греками многократно был увенчан, и даже вы, мои враги, не пытались опорочить, как негодные, те задачи, которые я себе поставил. (258) Так вот какова судьба, с которой я прожил все время344, и, хотя я мог бы еще много рассказать про нее, обхожу это молчанием, остерегаясь кому-нибудь досадить, если буду этим превозноситься. А ты, кичащийся собой и оплевывающий остальных, смотри, какова в сравнении с этой твоя судьба; ведь она привела к тому, что ты мальчиком воспитывался в большой нужде, сидел бывало вместе с отцом, выжидая у школы, растирал чернила и вытирал губкой скамьи, подметал помещение педагогов345, исполняя таким образом обязанности домашнего раба, а не свободного мальчика. (259) Сделавшись взрослым, ты читал матери книги, когда она исполняла таинства, и вообще прислуживал ей346, по ночам обряжал посвящаемых в оленьи шкуры, разливал им вино из кратеров, очищал и обтирал их грязью и отрубями и, поднимая после очищения, заставлял говорить: «бежал зла, нашел лучшее». Ты похвалялся бывало, что никогда еще ни один человек не мог так громко возгласить, как ты (и я вполне верю этому: не думайте, что если он так громко кричит347, он не умеет возглашать презвонким голосом!), (260) а днем он водил по улицам эти прекрасные сонмища людей, увенчанных укропом и белым тополем, сжимая в руках змей-горланов, размахивал ими над головой, выкликая: «эвге! сабе!» и приплясывая при этом: «гиэс, аттес! аттес, гиэс!»348 Старушонки звали его запевалой и предводителем, плющеносцем, кошниценосцем и тому подобными названиями, и в оплату ему давали тюрю из печений, крендели и пряники. Ну, кто же не прославил бы за все это поистине, как счастливца, себя и свою судьбу?! (261) Когда же ты был записан в число демотов349 – все равно, каким способом (молчу уж об этом), – словом, когда ты был записан, ты сейчас же избрал себе прекраснейшее из занятий – быть писарем и прислужником у мелких должностных лиц. Когда же, наконец, ты расстался и с этим, проделав сам все то, в чем обвиняешь остальных, (262) ты своей дальнейшей жизнью не посрамил, клянусь Зевсом, ничего из совершенного ранее, но ты нанялся к тем, как их называли, тяжко воздыхающим350 актерам Симикку и Сократу и был у них тритагонистом351, причем ты собирал, словно арендатор с чужих усадеб, смоквы, виноград, и оливки, получая от этого больше прибыли, чем от состязаний352, в которых вы бились не на жизнь, а на смерть; у вас велась непримиримая и необъявленная война со зрителями, и потому естественно, что ты, получив от них много ран, высмеиваешь как трусов тех, кто не испытывал таких опасностей. (263) Но я оставлю те дела, за которые можно, пожалуй, винить бедность, и обращусь к самим порокам твоего нрава. Ты избрал ведь, – когда, наконец, и это решил сделать, – такое направление политической деятельности, при котором, пока отечество было счастливо, тебе приходилось вести жизнь зайца в страхе и трепете и вечном ожидании, что будешь побит за свои преступления, поскольку сам ты сознавал их за собой; когда же остальных постигло несчастье, ты обнаглел, как все это видят. (264) Но какого наказания по справедливости заслуживает из оставшихся в живых тот, кто обнаглел тогда, когда тысяча граждан была убита?353 Хотя я мог бы рассказать про него еще многое, я не стану об этом распространяться, так как не о всех мерзких и постыдных его делах, о которых я мог бы сообщить, я считаю позволительным свободно рассказывать, но говорю лишь о том, что без всякого стыда мне можно передать.

(265) Так вот разбери-ка и сопоставь одни с другими обстоятельства твоей и моей жизни – спокойно, без озлобления, Эсхин, а потом спроси вот их354, чью из нас двоих судьбу предпочел бы иметь каждый из них. Ты учил грамоте, я ходил в школу. Ты посвящал в таинства, я посвящался355. Ты секретарствовал, я заседал в Народном собрании. Ты был тритагонистом, я был зрителем. Ты провалился, я свистал. Ты во всех политических делах работал на врагов, я – на благо родины. (266) Оставляю все прочее, но вот теперь сегодня я прохожу докимасию356 на получение венка. Что за мной нет никакого преступления, это всеми признано; тебя же общее мнение считает за сикофанта; дело идет только о том, продолжать ли тебе еще заниматься этим или пора уж покончить, когда не получишь пятой части голосов357. Хороша же – не видишь разве? – судьба, с которой ты живешь все время; а ты еще смеешь винить мою.

(267) Ну, так давайте же я прочитаю вам свидетельские показания о литургиях, выполненных мною. А ты в свою очередь прочитай роли, которые ты коверкал:

Усопших мир и тьмы врата покинул я…

или еще:

Дурным быть вестником я не хочу, поверь.

Или «пусть злого зло тебя»358 погубят более всего боги, а за ними359 и все они – негодного и гражданина, и тритагониста.

Читай свидетельские показания.

(Свидетельские показания360)

(268) Так вот каков я в делах, касающихся государства. В личных же делах если не все вы знаете меня как человека доступного, обходительного и готового помогать нуждающимся, то я молчу и, пожалуй, не стану ничего говорить, и не стану представлять об этом никаких свидетельств – ни о том, выкупал ли я кого-нибудь из плена у врагов, ни о том, помогал ли я кому-нибудь выдавать замуж дочерей361, ни вообще о чем-либо подобном. (269) В общем мои убеждения вот каковы. Я лично держусь того взгляда, что человек, получивший благодеяния, должен всю жизнь помнить об этом, а человек, оказавший благодеяние, должен сейчас же забыть об этом, если один хочет поступать, как порядочный человек, а другой не хочет быть мелочным. А напоминать и говорить о собственных благодеяниях это почти то же, что бранить. Так я и не стану делать ничего подобного и не поддамся на его вызов; с меня достаточно того мнения, которое сложилось обо мне на этот счет у вас.