Книга Ораторское искусство с комментариями и иллюстрациями - Марк Туллий Цицерон

О том же, что песни были уже в ходу, свидетельствуют и XII таблиц: закон предусматривает, чтобы эти песни пелись никому не в обиду. И это – не домысел ученых времен, потому что и на пирах в честь богов, и на пирах магистратов праздник начинался с музыки, что свойственно именно пифагорейской школе. Даже стихи Аппия Клавдия, которые так хвалит Панэтий в одном письме к Квинту Туберону, кажутся мне написанными в пифагорейском духе.

Никому не в обиду – Законы XII таблиц запрещают carmen malum, «злую песню», что можно понять как оскорбительную песню, как понимает Цицерон, а можно как заклинание, направленное на умерщвление того, о ком сочинена эта злая песнь. Представление о том, что можно убить оскорбительным стихотворением, существовало у разных народов, вспомним «ниды», хулительные стихи скальдов, за которые тоже грозила смертная казнь, или ямбы Архилоха в Древней Греции.

Многое и другое заимствовано от них в наших обычаях, – об этом молчу, чтобы не показалось, будто и свое-то мы заимствовали на стороне. Но не будем отклоняться от нашего предмета: сколько поэтов, какие ораторы явились у нас в столь недолгое время! Как не сказать, что нашим соотечественникам все удается, стоит лишь им пожелать.

Но об остальных занятиях мы уже не раз говорили и еще будем говорить при случае. Занятия мудростью у нас тоже давние, но до времени Лелия и Сципиона я никого бы не смог назвать поименно. А в годы их молодости я уже вижу, что в Рим послами к сенату от Афин прибывают стоик Диоген и академик Карнеад, – конечно, оба они государственными делами не занимались, да и родом был один из Кирены, а другой из Вавилона, и никто бы их не вызвал из их училищ и не избрал бы для такого поручения, если бы в те времена иные наши первые люди не отличались уже усердием к науке.

Стоик Диоген и академик (платоник) Карнеад прибыли в Рим в 155 году до н. э. По мнению Цицерона, они создали систематическое философское образование, воспринятое искавшими учености римлянами, но еще не ставшее гражданской программой.

И хотя они многое изложили словесно – иные в книгах о праве, иные в речах, иные в сочинениях о деяниях древних, – но высшей из всех наук, науке достойно жить, они служили больше жизнью своею, чем книгами. Вот и случилось так, что на латинском языке нет или почти нет памятников настоящей философии – той, которая ведет начало от Сократа и продолжает жить у перипатетиков, а в несколько ином виде – у стоиков, между тем как академики оспаривают доводы и тех и других, – они не появились по-латыни то ли потому, что наши соотечественники и без того были слишком заняты, то ли потому, что они не хотели браться за такое дело без подготовки.

Настоящая философия – философия, способная систематически определять, что истинно, а что – нет. Не вполне ясно, можно ли ее отождествить с каким-то из видов философских занятий, с «метафизикой» или «диалектикой».

Вот тогда-то, пока остальные молчали, явился Гай Амафиний со своими писаниями, и взволнованные читатели бросились прежде всего к его учению, – то ли потому, что оно легче других усваивается, то ли потому, что заманчивы были утехи наслаждений, то ли просто потому, что ничего другого не было и они брали что имелось.

Гай Амафиний – автор первого оригинального эпикурейского трактата на латинском языке, который можно сравнить с нынешней вульгарной психологической литературой, состоящей из отдельных советов и мотиваций. Трактат не сохранился, но, видимо, был массовым чтением, вскоре вышедшим из моды.

Вслед за Амафинием много писали об этом многие ревнители того же учения, наводняя всю Италию, потому что их достоинство – не в тонкости доводов, а в легкой заучиваемости, приятной невеждам, – на этом и держится, по словам самих эпикурейцев, успех их философии.

Но пусть каждый защищает мнение, которое ему по душе; мы же будем держаться правила не сковывать себя никакими уставами одного учения, как это приходится в философии, а будем, как обычно, искать на каждый вопрос самого правдоподобного ответа. Как и прежде не раз, так мы поступали и в последний раз в Тускуланских беседах. Три беседы я тебе уже изложил, а теперь изложу беседу четвертого дня. Когда я спустился на прогулку туда же, куда и в прошлые дни, то разговор пошел так:

Такая позиция Цицерона иногда называется «эклектикой», свободным выбором подходящих положений из учений разных философских школ. Но сам Цицерон мог бы оправдать свой эклектический подход тем, что «настоящую философию» еще предстоит создать, для чего сначала надо освоить диалектику как искусство подбора аргументов в диалоге, а после перейти к самым важным вопросам, к метафизике.

– Что ж, пусть любой, кому угодно, скажет, о чем ему хочется порассуждать.

– Я не представляю себе, как душа мудреца может быть свободна от всякого волнения.

– От горя, во всяком случае, может быть свободна, как мы договорились вчера, – если только ты не притворно соглашался с нами.

От горя – третья из «Тускуланских бесед» посвящена утешению в горе.

– Никоим образом! Так убедительна была твоя речь.

– Стало быть, ты допускаешь, что горю мудрец не подвержен?

– Допускаю.

– Но если горе не властно над душой мудреца, то и ничто другое не властно. Что еще может его тревожить? Страх? Но страх – это тоже горе, только причиняемое не тем, что есть, а тем, чего еще нет. Освободиться от горя – значит освободиться от страха. Остаются еще две страсти: буйная радость и желание; если и для них недоступен мудрец, то душа его будет всегда спокойна.

Буйная радость (laetitia gestiens, радость, выражаемая действием) и желание (libido) – непосредственная капитуляция перед собственными эмоциями, только «радость» – перед приходящими извне, вроде добрых известий, заставляющих подпрыгивать и веселиться, а «желание» – перед приходящими изнутри, как влюбленность, очарование чужим внешним видом. Цицерон считал, что мудрец должен уметь обходиться без прямого выражения своих эмоций, потому что они расслабляют душу и поощряют иллюзии. В нашей культуре бурная радость или выражение любовных желаний на виду у всех тоже не приняты, благодаря влиянию этики Цицерона на всю западную культуру.

– И я так думаю.

– Тогда выбирай: сразу ли нам расправить паруса или сперва выгрести из гавани на веслах?

Этот образ «паруса» как вдохновения и «весел» как опоры на книги (как мы увидим ниже, на изложенные в них правила диалектики, искусства рассуждать и спорить) принадлежал к устойчивым риторическим сравнениям, хотя, вероятно, понятным не широкой публике, а только тем, кто в теме, как некий школьный жаргон. Так, русский средневековый богослов Иосиф Волоцкий, со ссылкой на Иоанна Златоуста, называл действия по вдохновению Святого Духа плаванием под парусом, а те же действия, как указанные книгами Писания, – плаванием на веслах.