Книга Олений заповедник - Норман Мейлер

— Три тысячи, — неожиданно для себя признался я.

— Три тысячи. Я так и вижу, как ты зажимаешься, стараешься держаться на прежнем уровне с Лулу, надеясь, что сидящий рядом человек заплатит по счету. На три тысячи прожить можно — пожалуй, ты сумеешь продержаться недель десять. А что потом? Полный разор. Ты хоть понимаешь это? Что дальше будешь делать? Превратишься в бродягу, пойдешь работать на автостоянку? Милый, не изображай высокомерия. Я твое высокомерие мигом разобью. Ты хоть знаешь, каково это приехать в незнакомый город без цента в кармане?

— Да, знаю, — сказал я.

— Раньше ты это знал, а теперь попробовал другой жизни. Думаешь, тебе понравится трахаться с официантками, когда ты спал с первоклассными женщинами? Я скажу тебе, братец: если ты лежал в постели с классными бабенками, тебе становится плохо, физически плохо, когда приходится брать далеко не лучшее. Ничего хуже не бывает, — заключил Муншин.

И победил. Проколол броню. Впервые проигрыш четырех тысяч стал для меня реальностью, и я понял, что потеря этих денег является потерей будущего. Муншин правильно все рассчитал: я тратил — сам не знаю на что — по несколько сотен долларов в неделю, и, слушая его, увидел, как пролетают недели — пятнадцать недель, шестнадцать недель; внезапно я понял, что мне осталось совсем мало времени быть на курорте и я не знаю, куда двинуться и как быть с Лулу.

А Муншин тем временем переменил тактику. Подобно сотруднику рекламного агентства он сначала напускал страх, а потом вселял надежду.

— Я знаю, как ты относишься к кинопромышленности, — сказал он. — Ты считаешь, что она производит фальшивки, тебе не нравятся фильмы, которые она выпускает, ложь, которую тебе преподносят. Сказать тебе кое-что? Мне это тоже отвратительно. Почти не проходит и дня, чтобы я не испытывал такого отвращения, что кажется, сейчас лопну. Кинопродукция вызывает отвращение у всех, кто хочет создавать нечто серьезное, важное и прогрессивное. Такие люди имеются, они работают, они создают три четверти, четыре пятых продукции, и ты был бы поражен качеством отдельных вещей. Говорю тебе: работа в кино не означает лишь приобщение к чему-то нелепому и коррумпированному. Она дает шанс вести борьбу, возможность для роста! — И Муншин широко развел руки, словно расширяя творческое пространство мира. — Серджиус, ты считаешь, что продаешь душу за мешок награбленного добра. Ты ребенок! — прорычал он. — Тебе дают возможность получить настоящие деньги, миленький, а также обрести достоинство и вес. Так что для начала стань актером. Я сам не люблю актеров. Но ты сможешь потом стать кем угодно — продюсером, режиссером, даже автором, хотя не советую. Но ты познакомишься с имеющими вес людьми, у тебя появятся разные возможности. Ты получишься и сможешь это использовать. Какого черта, чего ради я так надрываюсь, убеждая тебя? Серджиус, я же тебя знаю. Включайся в работу, и ты сможешь стать полноценным грамотным человеком, приносящим пользу миру и приносящим пользу себе, если не упустишь свой шанс. Что, по-твоему, в другой области чище? Да ты понятия не имеешь, как мы планируем показать этот приют, где тобой помыкали. Возможно, это была единственная ошибка Колли. Я тут неожиданно вскипел.

— Показать этот приют? — рявкнул я. — Муншин, чертов ты враль.

А он явно пришел в восторг от того, что вызвал такой взрыв, и тем самым еще больше разозлил меня.

— Значит, кино — это область прогрессивная? И там работают имеющие вес люди? — захлебываясь слюной, вопил я. — Серьезные?

— Выкладывай, малыш, — добродушно предложил Муншин.

— Все это — вранье! — ревел я. — Война, брак, кино, а возьми религию, — оказал я, сам не понимая, при чем тут это, — предположим, есть Бог, и представим себе, что он думает, видя, как люди собираются в каком-то помещении и падают на четвереньки, а теперь представь себе этот идиотизм — засовывать детишек в сиротский приют. Ты когда-нибудь думал, какой это бред, я хочу сказать, когда мужчина и женщина, например, решают заключить официальное соглашение жить вместе всю жизнь? — В его глазах я, наверно, выглядел сумасшедшим. — Да ты сам, Муншин, тоже полон вранья.

— О-о-о, еще один анархист, — со вздохом произнес Муншин. И развел руками. — Знаешь, что я тебе скажу? — спросил он, снова принимаясь за свое. — Из анархистов выходят талантливые люди. Возможно, в глубине души я думаю, как ты. Я знаю, что Чарли Айтел так думает.

Он произнес это таким непринужденным тоном, что я выглядел полным идиотом.

— Выпей, Серджиус, — с улыбкой сказал он, и я понял, как легко ему устраивать вспышки вроде моей.

После ставки на надежду делается ставка на чувства. Так десять раз был продан мир.

— Единственное, насколько мне известно, к чему можно по-настоящему воззвать, — сказал Муншин, — это к твоим лучшим чувствам. Я считаю, что ты должен играть в этой картине, но тут есть более серьезное соображение. Ты можешь помочь другу.

— Айтелу? — спросил я. И ненавидел себя за то, что продолжаю разговор, точно этому ничто не предшествовало.

— Совершенно верно. Он единственный, кто, как режиссер, может по-настоящему поработать с тобой. Я знаю, что смогу уговорить на это Г. Т. Ты хоть понимаешь, что это будет значить для Айтела?

— Он хочет все делать сам, — сказал я.

— Глупости. Я не один год знаю Чарли Айтела. Ты хоть понимаешь, какой у него талант? Жаль, что ты не видел, как Айтел в лучшие свои годы мог взять человека средних способностей и слабый сценарий и создать красоту. А сейчас его талант ржавеет, потому что он раскрывается, только когда Айтел работает с людьми, когда он чувствует, что его любят и им восхищаются. Ты мог бы вернуть его в родную среду.

— Ты хочешь сказать, что я мог бы вернуть его туда, где ты хотел бы его видеть.

— Знаешь, у тебя мозги зажаты в кулак. Я понимаю Чарли лучше, чем он понимает себя. Для него сейчас все дороги закрыты. Ты не можешь и представить себе, насколько производство картины зависит от финансов. У Г.Т. длинные руки, достаточно длинные, чтобы занести Айтела в черный список на всех студиях мира, и убрать его из этого черного списка может только Герман Теппис. А с твоей помощью я могу убедить Г.Т., что он должен вернуть Айтела.

— Даже если я пойду на сговор с вами, убедить Г.Т. будет не так-то легко.

— Вполне легко, — сказал Муншин. — Когда Г. Т. хочет выпустить какую-то картину, — а я могу сделать так, что он захочет выпустить именно эту, — он готов ради этого даже лишиться руки, если его не остановить. Так что он возьмет даже Айтела.

— Я б хотел увидеть это на бумаге.

— Ты что, вышел из леса? — спросил Колли. — Пятьдесят юристов будут доведены до инсульта. Уж можешь мне поверить. Я больше тебя хочу, чтобы Айтел вернулся.

— А почему? Знаешь, я не могу этого понять, — сказал я ему.

— Сам не знаю почему, братец, — с широкой улыбкой произнес Колли. — Может, мне следует потолковать с моим психиатром.

— Я хотел бы поговорить с Айтелом, — сказал я.