Книга Танцы со смертью: Жить и умирать в доме милосердия - Берт Кейзер
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
«Ну что ж, ты для меня, пожалуй, полноценный член той гильдии неодержимых, патроном которых в наше время может считаться Меттерних, с его высказыванием: „Если бы у меня был брат, я называл бы его кузеном“»[191].
Звонок из Лидса. Мать Патриции хотела бы узнать подробности относительно дочери. Спрашиваю Пат: «Какие чувства ты испытываешь к своей семье в Лидсе?»
– Смешанные, – только и может она выдавить из себя и плачет.
Вытерев слезы, она рассказывает. В 1947 году ее мать забеременела. Тогда она жила в Ливерпуле, он был американский солдат. «Overpaid, overfed, oversexed and over here» [«Слишком денег, слишком еды, слишком секса и слишком здесь»], как тогда говорили. Ее родители не видели в этом ничего забавного и выставили ее за дверь. Американец сбежал, и о нем никогда больше не слышали. Ее мать никогда не пыталась его разыскивать. Она поступила на работу в больницу в Лидсе и там родила Пат в ноябре 1947 года. Три года спустя она вышла замуж за Артура Холмса. Он работал посудомойщиком в университетской столовой. Он много пил и часто бил Пат. Слишком сильно. Нет, Пат его не боялась. Она научилась не путаться у него под ногами. Это означало практически, что она научилась жить на улице. Потом родились еще двое детей, мальчик и девочка.
– Но неужели у тебя нет никаких приятных воспоминаний о доме? И ты ни разу не могла хоть немножко согреться у домашнего очага?
– Я иногда жалела мать.
Артур может и был мерзким типом, но теперь, оглядываясь назад, Пат и к нему чувствует жалость. В прошлом ему пришлось несладко. С 1941 года он плавал через Атлантику и Тихий океан на судах сопровождения как уборщик и помощник на кухне. Дважды его корабль был торпедирован. Первые полтора года на море были ужасны. Для немецких подводных лодок тогда не существовало препятствий.
В конце недели он обычно допоздна шлялся по городу, не расставаясь с бутылкой, никогда ни с кем не общался, не вступал в драку. Однажды Пат встретила его далеко от своего квартала, совсем в другой части города, где она была на каком-то празднестве. Она как раз хотела сесть в такси, когда вдруг увидела его. Он шел под дождем, один, и скорее выл, нежели пел песенку Веры Линн:
Тогда она его пожалела.
Ей хотелось вырваться из пучины пьянства, насилия и абсолютной беспомощности. «Невозможно представить себе ничего хуже английской рабочей семьи в 1958 году в Лидсе, на грани приличий околевающей в плохом доме, с плохой едой, плохим образованием и плохой погодой».
И она отправилась в Европу, где скоро оказалась среди торговцев наркотиками и временами даже бывала сравнительно богатой.
– Я прекрасно понимаю, что ты из дурной среды, но предпринимаешь ли ты что-нибудь для того, чтобы у твоего сына было лучшее детство, чем у тебя? Неужели тебя не трогает, что ты смогла обеспечить твоему единственному ребенку такую же скудную и дрянную пищу, которой тебя кормили в детстве в Лидсе? Ведь, насколько я знаю, твой ребенок живет в приемной семье?
– О, оттуда я точно его заберу.
– Пат, я так не думаю.
– Почему нет?
– Потому что ты – о господи! – потому что ты умираешь, вот почему. Но, пожалуйста, оставь что-нибудь для него: письмо, фотографию, ну хотя бы поношенную старую куртку. Какой-нибудь знак, чтобы он увидел, что ты любила его и что для тебя большое горе, что ты должна с ним расстаться. И тогда, вскоре после твоей смерти, он сможет сказать: «Вот, это я получил от моей матери». Ты об этом подумала?
– Нет, не подумала.
– Ну тогда тебе следовало бы хорошо надрать задницу. Растяпа! Чёртовы хиппи! Твой сынок за эти четыре месяца, что ты здесь находишься, твои последние месяцы, уже дважды был здесь! Твое единственное оправдание – лень. Тебе просто нет до этого дела.
Пора прекратить этот разговор, ведь я стал ее просто ругать, а такого в ее жизни было более чем достаточно. Но как удержаться в рамках профессии, когда люди так поступают со своими детьми?
Я сказал ей, что, пожалуй, не стоит нам больше говорить об этом.
Сестра и мать Патриции прибыли сегодня утром. Милые люди. Им бы хотелось забрать Патрицию в Лидс, чтобы она могла умереть у них. Пат говорит, что ей нужно время, чтобы подумать, но ее сестра, ее сводная сестра, сразу же вносит ясность: «Для Пат это означает: как только вы выйдете из палаты, я тут же обо всей этой ерунде и думать забуду».
Она знает свою сводную сестру гораздо лучше, чем мы думали. Мать спрашивает, много ли ее навещают. Отвечаю, что более или менее. Но кто к ней придет? «Видите ли, э-э, собственно, никто не приходит, – говорю я, – муж в тюрьме, сын у приемных родителей».
Де Гоойер весь субботний вечер провозился с компьютером. Подготовил опросный лист для пациентов, который можно будет использовать как стандартное досье. Он почти всё продумал. После заполнения бланка будет известно, где находится старший сын, когда пациент родился, в состоянии ли он еще достать что-нибудь из своего кухонного шкафа, есть ли у него еще жёлчный пузырь, до какого времени он принимал диуретики и так далее. Трудно поверить, что в своей схеме он не оставил места для таких сообщений, как:
«Мефроу Н. никогда не была замужем, всегда жила вместе со своей сестрой, была первым детским психиатром в Нидерландах».
Или:
«Менеер Х. по профессии адвокат. Потерял свою первую жену и двух детей в период между концом 1943 года и началом 1945 года в Собиборе. После войны женился на мефроу Саломонс. Она умерла 10 лет тому назад. С трудом поддерживает контакты с двумя приемными дочерьми».
Или:
«Менеер К. был первым владельцем белого „форда“ в Гааге. Это было в 1934 году. Его первая воскресная поездка на этом автомобиле в Схевенинген была настоящим триумфом».
В мире Де Гоойера, нет, не в его личном мире, а в мире, разработанном для компьютера, забавная особенность названий Glasgow, Dachau, Oberammergau та, что все они оканчиваются звуком [аu]. Вполне логичная бессмыслица компьютерной программы, которая не дает нам увидеть ни виски, ни концлагерь, ни мистерию о Страстях Христовых[193].
