Книга Дети Третьего рейха - Татьяна Фрейденссон

Шанти, вошедшая в комнату, стоит позади Беттины, и на ее глаза снова наворачиваются слезы. Беттина, не видя ее, продолжает:

– Потом я уехала в Америку, встретила своего первого мужа. И передо мной встал выбор: новое имя и новая жизнь или груз за спиной. Я выбрала новую жизнь и думала, что груз исчез. Не вышло. Прошлое тихо вползало в меня теми самыми призраками, о которых говорит Шанти.

– Геринг – не твое прошлое. Геринг – это образ.

– Скажи это, к примеру, Катрин Гиммлер про ее двоюродного деда – она замужем за евреем. Мы все невротики.

Шанти садится в кресло и делает пару глотков из своей кружки:

– Я хочу верить, что немцы смогли вынести большой урок для себя…

– Да-да! – встревает Беттина. – Точно! Большой урок. Когда я слышу, как они поют национальный гимн нестройными голосами на трибунах или в барах, так просто бежать хочется на край земли. Мне кажется, это что-то из прошлого. На меня накатывает ужас. Впрочем, я думаю, что мне стало лучше. Это благодаря статье в газете и твоему, – кивает на меня, – приезду. Я окончательно утвердилась в том, что на правильном пути. Так что должна сказать спасибо…

– За что?

– Теперь я понимаю, что моя миссия заключается в том, чтобы и дальше своим примером нести освобождение людям, которые мучаются собственным прошлым и происхождением…

Миссия?

– Моя миссия в том, чтобы снимать зло, налипшее на их души из-за того, что их предки совершали грехи. Наверное, весь смысл в этом. И, наверное, то, что я отказывала в свое время каким-то съемочным группам, было ошибкой. Да, мне больно и тяжело, но я должна подумать о тех, кому нужна моя помощь… Таня, когда ты написала Шанти и мне, я не хотела сниматься, потому что видеть кого-то из России вот так, нос к носу, – это было чересчур для меня, человека, чей родственник уничтожил много миллионов твоих соотечественников. Но вот прямо сейчас я ощущаю свет внутри себя и, наверное, буду продолжать сниматься дальше. Со мной сейчас хочет связаться американская съемочная группа…

Она продолжает еще что-то говорить про свое предназначение и миссию, но звук ее голоса приглушается размеренной пульсацией, нарастающей в моих висках. Солнце настолько обнаглело, что уже поселилось в комнате, придав белым стенам цвет спелого апельсина, и пытается прожечь сетчатку глаз; камера, стоящая за спиной, жужжит, словно назойливая муха. Челюсти судорогой сводит зевота. Я больше не слышу Беттину – лишь вижу, что она выброшенной на сушу рыбой то смыкает, то размыкает губы. Оборачиваюсь на Шанти, которая сидит с округлившимися глазами и прикрывает ладонью открывшийся рот. Ее ногти, покрытые перламутром лака, отражают яркий солнечный свет, а железный массивный браслет на левой руке руководит солнечным зайчиком, бьющимся в мелкой дрожи на одной из стен. Она, мне кажется, силится понять, осознает ли сама Беттина, что сейчас говорит, и откуда вдруг во рту взялся сладковатый привкус тщеславия, которым наполняется воздух вокруг нас. Я вижу, что Шанти прикрывает рот и осторожно облизывает губы. Мне почему-то кажется, что ей не вкусно.

Когда солнце уже готово найти ночное укрытие за синеющими вдали холмами, домой возвращается Клод. Следом за ним, минут через десять, в дом входит Ади с бумажным пакетом в руках.

– Ты привез кое-что для стола, как я просила, да?

– Конечно. – Ади протягивает Беттине пакет, и та, удовлетворенно кивнув, извлекает содержимое: початую бутылку красного вина и недоеденные вчера снеки с приправой.

– Шанти, это вам от соседей.

– Спасибо. – Лицо Шанти непроницаемо.

Хозяйка зажигает в гостиной свечи, и стеклянные стены становятся нашими отражениями, а я не могу избавиться от чувства, что мы все, в этом доме на холме, – мишень для взглядов какого-нибудь маньяка-извращенца, который часто становится героем американских фильмов в стиле horror.

Клод, переодевшись и нацепив на голову капитанскую фуражку с надписью «Россия», купленную во время поездки в Санкт-Петербург несколько лет назад, весело насвистывая, отправляется на кухню, вооружившись колбами и мензурками, – он хочет продемонстрировать нам всем эксперимент, «который проводили в Александрии почти две тысячи лет назад». Но для начала нужно всё подготовить.

Шанти накрывает на стол в гостиной, она позаботилась о салатах и даже приготовила местное мясное блюдо на всю большую компанию. В это время Беттина и Ади, уютно расположившись в креслах, наливают себе в бокалы по глотку вина.

– Я сейчас пойду возьму из машины гитару, – сообщает Ади, с интересом разглядывая убранство дома соседей.

– О! Так ты не забыл? – радуется Беттина.

Из кухни доносится громкое чертыхание Клода и окрик Шанти – кажется, эксперименты изобретателя могут стать причиной семейной ссоры.

– Шанти, – говорю я, заходя в маленькую кухню и пытаясь отвлечь ее от Клода, который уронил на пол мензурку с водой, – забыла спросить, почему ты так выделяешь люпины?

– Ах, цветы. – Шанти надевает варежку и вынимает из духовки противень с обещанным национальным блюдом. – Вот представь себе. Война. И черный рынок, где люди меняли ювелирные изделия на кур. Я ходила туда как-то с бабушкой, когда была совсем маленькой. Помню, там торговали рыбой – мы сели перекусить на скамейке. И вдруг я заметила, что вокруг что-то не так, что-то изменилось. Вместо привычных домов стояли какие-то руины. «Их, – сказала бабушка, – разрушили прошлой ночью». А потом у разрушенных домов я увидела что-то красивое, такое, что контрастировало с черными выгоревшими остовами зданий. И я спросила у бабушки, что это. Она ответила, что это люпины. Я на всю жизнь запомнила, как цвели люпины у разрушенных домов и как им было всё равно, есть эти дома или их больше нет…

– Ади будет петь, – кричит Беттина из гостиной, – идите все сюда!

Дон Кихот в полумраке неуверенно перебирает струны гитары и важно откашливается. Жена улыбается:

– Он споет вам одну из моих любимых немецких песен Tanz ueber die Bruecke21. Ее очень любила моя мама. В основу положено стихотворение, написанное во времена, когда в Европе свирепствовала чума, так что танцы, о которых тут идет речь, это, скорее, предсмертные судороги.

– Я не знаю эту песню. – Шанти усаживается в мягкое кресло.

Ади берет первые аккорды, монотонные, напряженные, и затягивает песню слабым, съезжающим в разные стороны голоском:

Мост каменныйВедет через Майн, Если по нему захочешь пройтись, В вихре танца сразу кружись…

…В комнате повисает тишина – лишь на долю секунды, а потом мы все аплодируем.

Пока Ади, вдохновленный аплодисментами, раздумывает, делая пару глотков вина, чем бы ему еще покорить слушателей, я спрашиваю его: