Книга Очень странные увлечения Ноя Гипнотика - Дэвид Арнольд

– На парашютной фабрике?! – свирепеет дядя Орвилл, и лицо у него становится похоже на сжатый кулак.

– …и вот ты болтаешься в небе за десять тысяч футов от земли, а за спиной только бесполезный рюкзак.

Ноэл подцепляет вилкой еду с тарелки и говорит:

– А я все равно попробую.

Дядя Орвилл мяукает по-кошачьи, папа бросает:

– Орвилл, ну прекрати!

На что тот вскидывается:

– А что? Что я такого сделал?

Папа складывает салфетку и швыряет ее на стол:

– Ладно, Орвилл. Скажи одной фразой, что тебе больше всего нравится в прыжках с парашютом.

Лицо у дяди Орвилла расслабляется, на секунду даже кажется, что он сейчас прослезится.

– В те десять минут, – тихо говорит он, – между прыжком с самолета и приземлением ты единственный человек во Вселенной.

Я вижу мистера Элама в кресле; он пьет бурбон и ест из тарелки, пристроенной на коленях. Амброзия, милая Амброзия, сидит у камина этажом ниже; она сожалеет, что не уговорила его присоединиться, но понимает, почему он только покачал головой и сказал: «Это наша годовщина». Я вижу Найки у него в ногах возле кресла, обветренная рука мистера Элама чешет ей спинку. Я вижу глаза мистера Элама и сквозь них вижу его мысли, раскручивающиеся назад, всегда только назад, к лицу того водителя, который схватил свой путевой лист и разорвал в клочья. Мистер Элам поднимает тост за Барбару и Мэтью, за кота Германа; не зная в точности, видят ли они его, он молится, чтобы его слабеющая вера оставалась верой, он высоко держит стакан и вспоминает семейный девиз – «Один плюс один плюс один равняется один» – и чувствует вес уравнения, нарушенного вычитанием.

– Один, – говорит он в пустоту.

Дядя Орвилл ошибается: прыжок длится гораздо дольше десяти минут.

Если бы я умер в этот самый момент прямо здесь, в обжигающе горячем душе, и любопытные ученые вскрыли мой череп, чтобы заглянуть внутрь, то из-под тщательно систематизированных мозговых полок с Боуи и стуком ботинок по деревянному полу, из-под диаграмм со стрелочками и «Кратких историй» один из ученых мужей с возгласом «Поймал!» извлек бы на свет божий бабочку.

Я выбираюсь из душа как в тумане, вытираюсь, надеваю трусы, потом шорты, дальше чищу зубы. Где-то в глубине головы словно трепещут крылышки, ощущается некий ритм, ускользающий от меня неделями.

На раковине стоит туалетный набор дяди Орвилла: одна зубная щетка, одна электробритва, один дезодорант, один…

Один.

Бабочка порхает от одного участка мозга к другому.

Я тихо ступаю по коридору, останавливаюсь напротив гостевой комнаты. Дверь закрыта, но голубой отсвет телевизора пробивается через щелку у самого пола. Я воображаю, как дядя Орвилл полулежит в кровати без рубашки, усталые глаза полусмотрят, на экране нудно юморит очередной ведущий вечернего шоу, повторяя те же шутки, вот только мой дядя перестал смеяться еще много лет назад. Я представляю, как во время прощания с дядей Джеком он стоит над неестественно раскрашенным телом своего близнеца, и задаюсь вопросом: каково это – потерять единственного человека, который тебя понимал, увидеть свое подобие в открытом гробу?

Я проскальзываю к себе в комнату и беззвучно закрываю дверь.

Наверное, с моей стороны нечестно так думать. Многие люди живут в одиночестве и, однако, вполне счастливы. Но дело не только в том, что дядя Орвилл один. И не только в дурацких рекламных роликах на видеокассетах, которые он рассылает родственникам, и не только в раздражающих кличках и непомерной самоуверенности.

Я стою в темноте, не двигаясь, и смотрю на очертания голого матраса. Вечерний душ неизменно освежает тело дозой спокойствия, своего рода целительной летаргией, как после сладкой дремы.

В такое время мне лучше всего думается.

Моя главная мысль сейчас: дядя Орвилл не переменился.

Я представляю себе историю серией ритмов, историков – исследователями ритмов, ясновидящих – предсказателями ритмов, а мы, остальные, можем только стараться замечать ритм по мере поступления.

Пэриш, мистер Элам, исчезающая женщина, Пенни и теперь дядя Орвилл – мои константы. По совету Алана я изучил каждого из них, но ритмы не возникают на индивидуальном уровне, они появляются на коллективном уровне. И когда я рассматриваю свои «странные влечения» и Пенни с дядей Орвиллом не как отдельные деревья, а как пресловутый лес, вырисовывается некий ритм.

Орвилл. Между прыжком с самолета и приземлением ты единственный человек во Вселенной.

Пенни. Бери весло, дорогуша.

Пэриш. Эйб, господи боже, не оставляй меня одного.

Генри (через Клетуса). Мы всегда одни, и это нормально – фокус в том, чтобы понимать разницу между одним и одиноким.

Исчезающая женщина. Одно лицо, сорок лет.

Мистер Элам. Один плюс один плюс один равняется один.

Единственные люди в моей жизни, которые не переменились, не просто одни, они одиноки.

68. #блаженство

Когда пыль Дня благодарения оседает, родители нависают надо мной, точно пара голодных дементоров, прорвавшихся на конференцию телепузиков.

Университет Милуоки: фаворит, очевидный выбор. Манхэттенский по-прежнему в списке вариантов, но на данном этапе родители пустятся в пляс даже в том случае, если я предложу: «Ой, а давайте рассмотрим университет Аляски в Анкоридже – я слышал, у них интересная программа по санному спорту». Я знаю варианты и знаю, что должен делать, но пропасть между «должен» и «хочу» по-прежнему велика.

Я: Эй.

Сара: Ной, Ной, Ной.

Я: Сара, Сара, Сара.

Сара: Как дела?

Я: Мне надо выбраться из дому. Хочешь в кино?

Сара: *краснеет* … он зовет на второе свидание

Я: Значит, прошлый раз считается за свидание?

Сара: Все остальные парни, с кем я ходила домой к незнакомым старикам и отдавала им нашу семейную кошку, считали это свиданием, такштааа…

Я: В таком случае, да, я зову тебя на второе свидание.

Сара: Вот и славно. Хм. Я не могу.

Я: А. Ладно.

Сара: Типа, я реально не могу. Я застряла в Элджине до воскресенья. День-Б с семьей. #блаженство