Книга По метеоусловиям Таймыра - Виктор Кустов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Только и сказал:
– Ох, Расторгуев…
– Работа не волк, – хитро улыбнулся тот, – а женщинам внимание требуется…
– Ну, ты уж знаток, – ехидно заметил Солонецкий. – Завтра с восьми будь на месте.
И пошёл по дорожке, прокопанной в снегу, ловя себя на радостном волнении.
На крыльце обмёл снег, надавил кнопку звонка и не отпускал, пока не услышал голос Ольги Павловны:
– Сейчас, сейчас…
Дверь открылась.
Ольга Павловна стояла на пороге в его клетчатой рубашке с завёрнутыми рукавами, с кистью в одной и палитрой в другой руке, и Солонецкий, настроившийся было обнять её, замялся.
– А я работаю. Но сейчас всё брошу.
Приподнявшись на цыпочках, она поцеловала его в щёку и исчезла.
Он разделся. Ловя себя на детском любопытстве, которого давно уже не испытывал, крадучись прошёл по коридору, заглянул в комнату. Возле окна на этюднике стоял натянутый холст, на котором уже отчётливо было видно чем-то знакомое и одновременно незнакомое лицо.
– Я сейчас, – не оборачиваясь, повторила Ольга Павловна, касаясь кистью лица на холсте…
От него живого она была сейчас далеко…
Он ушёл на кухню, поставил на плиту суп, стал накрывать на стол, пытаясь найти объяснение неожиданной ревности.
– Ну вот и я, – вошла Ольга Павловна. – Голодный? – Обняла его. – Тебе не понравился портрет?
– Нет, ничего. Довольно прилично…
– Что: портрет или натура?
– И то, и другое, – дипломатично ответил Солонецкий, касаясь губами шеи Ольги Павловны.
– Я хочу, чтобы это была моя лучшая картина…
– Мне кажется, портрет нравится тебе больше, чем я.
– Ты ревнуешь? – она всплеснула руками. – Ревнуешь к себе самому?
– Нет, конечно, – возразил он. – Просто… Мне нравится, только не изменяй мне с ним, – шутливо произнёс он. – И поужинай со мной…
Ольга Павловна ласково, как маленького, погладила его по голове.
…Лёжа в постели, ощущая плечом горячее плечо Ольги Павловны, Солонецкий вдруг представил Танюшку, когда та перед сном ходила в цветастой пижаме по комнатам – его дочь, такая уже большая и красивая, немножко стесняющаяся его, шушукающая по вечерам с матерью, капризно выгибающая губу. Он вспомнил её протяжное «па-ап», выражающее неодобрение или недовольство. Вспомнил её беды и радости, о которых ему не положено было знать, только матери. Но Ирина по ночам тихонько выбалтывала их, и они вдвоём решали, что и как лучше посоветовать дочери, чтобы было ненавязчиво, необидно, но правильно. И сложнее всего было давать советы, когда дело касалось отношений его дочери и мальчиков.
Он вдруг вспомнил всё это отчётливо и остро.
И спросил:
– Ир, а ты меня не разлюбила?
И хотя оговорка получилась неожиданной, он спрашивал именно Ольгу Павловну, именно от неё ждал ответа, имя жены перечеркнуло и важность самого вопроса, и ту близость, которая только что объединяла их.
Ольга Павловна молчала.
Потом поднялась.
В темноте Солонецкий еле различал её тело, чуть белеющее, размытое, он его скорее чувствовал, чем видел.
Она прошла к окну, отдёрнула шторы, и теперь в свете фонаря на улице он видел её хорошо.
– Ты красивая, – тихо сказал он. – Красивая и молодая.
– Не надо, – не оборачиваясь, произнесла она. – Ты прекрасно знаешь, что не в этом дело. Не надо, Юра. Я баба, а у баб хорошая интуиция. Если хочешь, инстинкт…
Она замолчала.
И он молчал. Мысли его дробились, и ему казалось, что это жена стоит у окна. Что там, за стеной, спит его взрослая дочь, которая уже давно знает, откуда берутся дети и почему папа с мамой спят в одной постели. И что Ирина сейчас вернётся к нему, приложит палец к губам, тихо пристроится на плече и шёпотом, с трудом сдерживая смех, скажет: «Ну, старички, разыгрались…»
– Ты умный, ты добрый, ты трезвый, но всё-таки не знаешь и никогда не узнаешь себя, – сказала Ольга Павловна. – Бежишь от себя и прячешься от себя, а самое сложное и самое важное – это понять себя. Понять, почувствовать, поверить, не обмануться…
– Я люблю тебя, – сказал Солонецкий.
Ольга Павловна легла рядом, положила голову ему на грудь. И он стал гладить её волосы, лицо. Она доверчиво приникла к нему, и Солонецкий ощутил жалость и любовь.
Обнимая её, он словно преодолевал своё и её настроение, и они уснули, забыв о неприятном и трудном для них разговоре.
То, что чувствовала Ольга Павловна, но во что не хотела верить, надеясь, что женское чутье её обманывает, в эту ночь стало очевидным. Она поняла, что Солонецкий всё так же любит свою жену. Но боли не было – была определённость в осознании краткости этих дней или месяцев, отпущенных на её долю. Теперь, когда она была уверена, что их совместная жизнь не сможет продолжаться долго, она спешила отдать ему всю свою любовь, пережить сладость и боль этих дней, словно предугадывая, что никогда больше так любить не сможет.
И это понимание она вкладывала в портрет. На нём Солонецкий получился таким, каким знала его только она…
Голубоглазая Василиса, её соседка по общежитию, с грубоватой простотой посоветовала ей скорее тянуть Солонецкого в ЗАГС, «пока не очухался». Её обидел этот совет, но переубедить Василису в том, что счастье бывает и таким, не скреплённым никакими бумагами, она не смогла.
Ольга Павловна вспомнила тех, кто любил её и кого, как ей казалось, любила она в школе, училище.
Вспомнила бывшего мужа. Он обожал шумные компании, пустые разговоры, проповедовал любовь – свободную, без условностей. Иннокентий был известным художником, преподавал у них в училище. Когда предложил ей руку и сердце, а она согласилась, знакомые зашептали, что она оказалась удачливее многих студенток, которые уже жили до этого с Иннокентием Степановичем, но так и не вынудили того пойти под венец.
Она вспомнила ночь после свадьбы и удивлённый шёпот Иннокентия: «У тебя что же, никого не было?» и его странный смешок. И поспешное объяснение, как ей показалось, виноватое и грустное: «Я ведь уже немолод, Олюша, не надеялся на любовь девочки». Но уже через три месяца она застала в своей постели сокурсницу, и Иннокентий нисколько не смущаясь, заметил, что собирается писать грузинскую царицу, а её подруга – подходящая натура. А бывшая подруга, томно потягиваясь, не стесняясь ни её, ни безмятежно покуривающего Иннокентия, с превосходством смотрела на неё.
Тогда было больно, обидно. Тогда она пережила крушение любви. Чудом пережила – не отравилась, не бросилась в Неву, но вышла из этого состояния уже не жизнерадостной девчонкой, а умудрённой жизнью и осторожной женщиной.
